Она не рассказывала, сколько их сокурсников погибло. Она вспоминала о них всю дальнейшую жизнь: «Какие были мальчики…»
Дедушка не писал бабушке, как осколок пробил козырек его фуражки, пройдя в паре сантиметров от головы. И о том, как с ними прощались, когда они отбывали на тот забытый богом остров в Финском заливе.
Они писали о скорой встрече как о чем-то решенном.
Мне жаль, что дедушка не писал о том острове. А бабушка – о Тбилиси военных лет.
Но главным было, наверное, другое: не темы, не оглядка на цензуру, не самоцензура, а то, что они писали друг другу каждый день. Несмотря ни на что: на усталость, на отсутствие писем в течение долгого времени (подводила почта), на отсутствие новостей. Каждый день каждый писал минимум по странице.
Основная часть посланий сводилась к нескольким словам: «Я жив(а). Жду с нетерпением встречи…»
После войны они оба развивались, умнели. У них сформировались художественные вкусы. Много чего случилось. Много чего пришлось пережить. Дедушка окончательно и бесповоротно примкнул к другой «армии» – неофициальной, но многочисленной. Он был рядовым одного из полков армии раз и навсегда ужаснувшихся советских интеллигентов.
Бабушка стала начитаннее под влиянием мужа, в состоянии благоговейного восхищения которым провела всю жизнь. Абсолютно не критичное отношение к супругу можно считать ее единственным недостатком. Писатель Довлатов как-то отметил, что одна его родственница была такой хорошей, что о ней и писать-то нечего. То же можно сказать и о моей бабушке, веселой, миловидной, доброй и беззаветно преданной семье…
И оба они умерли не в тяжкие страшные годы. Оба скончались в преклонном возрасте в своей постели, прожив долгую жизнь, в которой сбылось все, о чем они мечтали…
Любимый город, в который дедушка мечтал вернуться после войны (и мечта сбылась!), мне кажется, существовал в его воображении во многих ипостасях. У дедушки был отменный вкус. Время научило его не любить помпу – во всех ее проявлениях. Когда дело не касалось, к примеру, одежды, от которой требовалось выглядеть бедненько, но чистенько. Дедушка и в городе не любил помпу и ложную торжественность. Ему нравился мрачный и гармоничный Исаакий. Он любил Медного всадника – думаю, из-за поэмы Пушкина, в которой этот конный памятник царю Петру выглядит как зловещее предзнаменование, как символ безжизненного стоицизма, как знак победы неживой стихии над жизнью.
Не помню, чтобы дедушку вдохновляли конные фигуры правителей, пышное барокко и даже тяжеловесные монументы советским вождям. Любимой скульптурой в Ленинграде для дедушки была статуя адмирала Крузенштерна. Не конная. Пешая. Установленная в позапрошлом веке на набережной Лейтенанта Шмидта. Помню, дедушка показывал мне фото этой статуи. Говорил, что это очень хороший памятник: «Смотри – он стоит и спокойно смотрит на реку».
Дедушке нравился человек без сабли, без кепки в руке, не призывающий ни к чему светлому, преподносимому как вечное. Ему нравился мореплаватель, который совершил кругосветное путешествие – плавал по тем морям, которые дедушка воображал. В самом деле, если смотреть на памятник легендарному адмиралу справа, то кажется, что этот человек со сложенными на груди руками устремил спокойный взгляд на реку. О чем он думает? О том, что все бури в прошлом? О вечности? О том, что все в жизни преходяще, как вода, в Неве? Малоизвестный, какой-то молчаливый памятник Крузенштерну стал для дедушки воплощением высшей гармонии. Человека, который так спокойно и твердо стоит, глядя на реку, не сдвинут с места никакие фишманы. Он глядит на вечность поверх их ничтожных голов.
Итак, Совок, с его многократно упомянутыми здесь страхами, вечным бегством от них к тому, что отнять невозможно, породил породу перепуганных интеллигентов.
Писатель Набоков ассоциировал трусость с эмоциональностью и богатым воображением. Этого дедушке было не занимать. Вот только пугливость и тревожность – не есть трусость.
Как ни странно, в экстремальных ситуациях дедушка, который вечно боялся всяких каверз, исходящих от государства, и прислушивался к своему организму (где-то стрельнуло, где-то кольнуло, а где-то пырскнуло по-особенному), проявлял чудеса разума. Рефлексия – эта вечная верига, ограничитель скорости интеллигентов – отключалась.
И тогда он совершал маленькие подвиги.
Кроме искусства, диванного спорта и разгадывания газетных «ребусов» – чтения между строк – у дедушки была еще парочка нерегулярных, летних, увлечений.
Первым хобби было собирание грибов. Вообще всю жизнь дедушки можно было разделить на подвиги и священнодействие. Эта тихая охота относилась к священнодействию – типа чистки рыбы и перебирания гречки.
Нашу семью можно отнести к категории охотничьих неудачников: природа не наделяет нас своими дарами. Крокодил не ловится. Не растет кокос. Укроп у нас жидкий. Лук тощий. Морковь скудная. И даже грибы, «посаженные» явно не нами, как-то не любят показывать свои яркие головы из-под зарослей. Кажется, чуя приближение кого-то из нас, они прикрывают шляпки руками и приседают поглубже.
Дедушка благодаря тому, что весил мало, практически до последних дней жизни довольно легко ходил. Прочесывание леса не даровало ему богатого грибного улова. Ну и что? Даже над скудными трофеями он колдовал увлеченно и с восторгом. Грибы сортировал по двум кучкам: на жарку и на сушку.
ebooksa