Я росла, взрослела и все время думала: почему у нас дома так тревожно и беспокойно? Почему родные подруг спокойно себе живут, покупают еду в холодильник и хрусталь в сервант, даже читают какие-то книги, ездят летом в Сочи или Сухуми, спокойно планируют будущее? В общем, как говорила советская пресса, «советские люди с уверенностью смотрят в завтрашний день». А мы вот в завтрашний день смотрели с Его Величество Страхом. Позже, много позже я поняла, что такое быть умным в СССР и быть евреем в СССР.
А тогда я на дедушку, вечного сеятеля паники и тревоги, злилась. А он был прав. Он помнил все. Он ИМ ничего не забыл и не простил. И строил прогнозы, опираясь исключительно на свой отрицательный жизненный опыт.
Потом недовольство тревожностью (возможно, на самом деле, чрезмерной; во всяком случае, не стоило ее так откровенно демонстрировать, сея панику и нервируя домочадцев) куда-то улетучилось. После смерти дедушки оно как-то само собой забылось. Зато на первый план вышел яркий мир, который он оставил мне в наследство.
Из чего состоял этот мир? Из добрых и безобидных героев Диккенса, из его гомерических злодеев, из книг Жюля Верна, которого ты так любил и которые я так и не осилила, из зеленых двориков хрущевок, где под твоим взглядом оживал спокойный и добрый мир, из классической музыки, которую ты напевал, а я плоховато знаю, из воспоминаний о прекрасных людях, с которыми мне так и не довелось увидеться. Из ясной и гармоничной системы нравственных ценностей, с однозначными оценками, без экзистенциальных полутонов и «сложных, двойственных» отношений и ситуаций. Из умения радоваться малому и понимания: деньги – предмет, не заслуживающий долгих разговоров, и обилие разговоров о них – признак бездуховности и бескультурья.
Из знания о том, что человек может довольствоваться немногим – только бы жить никто не мешал. Что звания и чины – для того, чтобы идиоты-родственники гравировали их на могилах. Что свобода духа – великая вещь, и, как бы ни было плохо, ее никто не может у нас отнять. Что человек может быть счастлив. И счастье есть.
Что, как бы ты ни был одинок, всегда можно найти интересное занятие, потому что в жизни главное – то, что она чертовски, невозможно, бесконечно интересна. И ни один короткий человеческий путь не может исчерпать малой доли ее красот и загадок. И именно поэтому человеку не может быть скучно. Никогда. Ни одной минуты. Ни одной секунды.
И что внутренняя опора базируется на культуре, отсутствии иллюзий, полном осознании происходящего, а вовсе не на избегании реальности.
Даже в прекрасной, пышной центральной части города дедушка находил для себя какие-то особенные уголки тихой и гармоничной прелести. В городе, на площадях которого стоят воинственные и помпезные статуи императоров, дедушка нашел для себя совершенно другой любимый памятник. И это была, к примеру, вовсе не фигура великого физика (коллеги по профессии) и диссидента Андрея Сахарова, человека с чистой душой и больной совестью. Впрочем, памятник Сахарову воздвигли уже после дедушкиной смерти.
Когда я спрашиваю себя, что ассоциируется для меня с Родиной, то вспоминаю солнечный июльский день в Рощине, где мы с бабушкой и дедушкой летом жили на съемной даче. Мне лет десять-одиннадцать. На мне мокрый ситцевый сарафанчик, сшитый маминой подругой: я иду с речки, и с моих кос, стянутых капроновыми бантиками, льется вода. Мы с соседской девочкой-ровесницей несем домой мокрющий надувной матрас, с которым наплавались и наигрались власть. А дома бабушка с дедушкой обедают на веранде. И ждут меня.
Мне казалось, что дедушка никогда не умрет. Но он умер, дожив до восьмидесяти лет. Не в добром здравии, зато в здравом уме.
Когда его унесли, я почему-то выглянула из окна и увидела, как оранжеватые носилки с ним, очень маленьким, накрытым с головой простыней, погружают в специальную машину.
И я заплакала. И почему-то вспомнила строки из Мандельштама, которого дедушка не любил и не понимал:
Ах, дедушка, зачем ты запихнул в мою дурацкую голову эти химеры? Зачем ты наполнил мое сознание этими страхами, книгами, поэтами, жизненными принципами, стихами, чрезмерной рефлексией? Счастье ли такая интересная внутренняя жизнь? Зачем ты нагрузил меня такой изнурительной духовной работой? Приемлемая ли это цена за интересную жизнь в старости?
Кого из моих друзей и одноклассников ругали не за изгвазданную одежду, плохие оценки и дурные поступки, а за отсутствие чувства историзма? Господи, мой боже, зеленоглазый мой, расскажи, чей еще дед, возведя глаза к потолку, тяжко вздыхал о том, что у его единственной внучки нет пространственного воображения и это определенно губительно скажется на ее будущем?
Ох, как тяжело было вываливаться из этих эмпиреев в мир обычного ленинградского двора и советской школы! Как трудно было переключаться! Как невозможно было рассказать друзьям о том, какие разговоры идут у нас дома…
Дедушка, зачем мне эта мачта раздумий и интересов, за которую держусь из последних сил на скользкой палубе жизни, пока через нее перекатываются темные воды, так и норовя смыть в океан?..
Теперь, через четверть века после дедушкиной смерти, меня не отпускает только один вопрос: каким бы он был, если бы не эти чертовы большевики, не диктатор-параноик Сталин, не СССР, не прочие радости и прелести местного разлива?
Как бы сложилась его жизнь, не бойся он так сильно? Кем бы он был, если б не было Его Величества Страха? Что осталось бы в нем без страха? Каким бы он был? Ровным? Веселым? Неистеричным? Или другая реальность породила бы в нем другие боязни? Чем бы заполнилось место, занятое страхом? Может, он получил бы Нобелевскую премию? Ездил бы на всемирные конгрессы физиков? Спорил бы о науке с великими? Работал бы в лучших библиотеках и лабораториях мира? Жил бы в своем уютном доме с палисадником и личной библиотекой, на тома которой так мило отбрасывало бы блики вечернее солнышко?
Как бы он существовал без этих калечек, баночек, трубочек, коробочек, оконной замазки? Чем бы заполнилась пустота, набитая этим хламом?..
Банальная мысль: история не знает сослагательного наклонения.
ebooksa