Сезон охоты на единорогов

Жанька лишь успел поднять руки для защиты и укрепиться, хребтом вдавливаясь в стенку. Но это меня не остановило.

Второй рывок поломал круг защиты Просо, заставив руки завязнуть запертыми почти возле тела.

И он стал открыт для смерти или увечья, которые я мог ему дать. Секунды хватило бы на то, чтобы рвануть открытую для удара глотку, раскрошить ребра или заставить блевать выкрошенными зубами!

— Борис! Жаня! — Юрка навернулся с крыльца и, размазывая кровь и сопли, рванулся к нам.

Нет, этого ещё не было. Он ещё только скидывал одеяло, ещё только ставил босые ноги на холодный пол, ещё только… Но сила его личной реальности уже вмешивалась в моё сознание, будя меня… Меня настоящего. Того меня, которому нужны — до рези в сердце нужны! — Дом, Сын, Младший…

Я замер, смотря в Жанькины глаза, затянутые знакомой плёнкой осознания участи… Он даже не попытался воспользоваться мгновением моей слабости, не поднял рук, не сдвинулся в сторону. Только губы шевельнулись — пощады? прощения? ведомости? Я опустил руку на его брючный ремень, стиснул до боли в костяшках и процедил, наскребя по сусекам ненависти и презрения для фразы, которую нельзя говорить с тоской и болью:

— Это было бы несложно!

И разжав его пояс, отвернулся, чтобы успеть поймать наворачивающегося с крыльца Чуду.

Глава 12

Неприятности котенка Гава

Под сенью дуба лежать хорошо. Не жарко, не холодно. И почти не больно…

Я лежал, привалившись к рюкзаку, чуть в стороне от тропы, переходящей в развилку. Налево пойдёшь, направо пойдёшь, прямо… Мне не хотелось никуда. Тоскливо и пусто. Я поднимал с земли бусины прошлогодних желудей и ногтями сковыривал с них шляпки. Потом аккуратно складывал в две кучки: по правую руку — шляпки, по левую — ядра. Делал это так методично и бесцельно, что самому это занятие казалось бесконечным. Подумалось, что где-то в рюкзаке есть леска, которой ещё ни разу не приходилось пользоваться — можно нанизать жёлуди на неё и сделать бусы… Или чётки. И подарить их Чуде… Или Просо… когда-нибудь. Подумал и тут же отмёл — не стоит превращать в дело искреннее неделание. К тому же, вряд ли когда-нибудь ещё я встречусь с ними.

Вспомнилось, как уходил. Молча, быстро и чётко, словно в послушании, собрался, прихватил рюкзак и вышел за порог. Просо остался стоять возле сарая, обняв подбежавшего Юрку. Я был уверен, что он даже не шелохнулся за всё время моих сборов. И — показалось или нет? — он не мог остыть после происшедшего, оставаясь слишком бледен и раскоординирован. Чуда жался к нему, обнимая так, словно пытался защитить. От меня ли? От него ли самого? А я… просто уходил. Только когда за моей спиной стукнулась о косяк калитка, осознание этого пришло в полной мере. Три последних года в одиночестве, маленькое счастье покоя в кругу своих на пару дней, и снова — пустота внутри, такая же больная и свежая, словно только вчера я потерял всё…

Я потерял. Всё.

Но почему? Почему он так поступил? Почему наговорил горького и острого, обидев и усомнившись в лучшем во мне? Почему не дал шанса вести его? Почему отринул, даже не проверив моё право идти первым? Почему сначала призывал к дороге стражества, а потом обрёк на расставание? Почему не пожелал братства, без которого сам выжигает себя изнутри?

И почему я такой кретин?! Надо было быть мягче. Можно было простить нахальство и молодость, пацану всего-то четвертак! Он, поди, и настоящего Храма с его уставом, кодексом, с его уложениями и светом их исполнения и не видел! Сколько же ему тогда было?… пятнадцать?

Жёлудь в моих руках лопнул отнюдь не от перезрелости… Мысль, пришедшая в голову, нанесла такой сокрушительный удар по всем размышлениям, что тревожили ранее, что пальцы дрогнули, подав напряжения больше, чем следовало бы. Бусинка оказалась непоправимо испорчена. А я невозвратно разбит.

Пятнадцать! Ему оставалось несколько лет ещё до самостоятельности, когда Храм вступил в бои Последнего Поединка и разлетелся на осколки… Жаня, поди, тогда только первый свой «гран» получал! Первый раз проходил экзамен, определяющий его огранку уже как тиса, а не просто бойца. И мечтал побыстрее вырваться из стен школы, которой оставалось совсем недолго до полного краха. Ками-нэ была одной из тех линий, что закрылись вся и рассеялись брызгами по свету сразу после Великого Поединка. Её просто не стало, хотя дети её — бывшие воспитанники и бойцы, меньшИе и старшИе храма ещё жили, ещё вели свои поединки, подчас встречаясь на пути. Значит, Женька не мог стать ведомым — он просто не заканчивал обучения! Он — ведомый, который никогда не был младшим. Или был, да так мало, что не успел даже осознать толком, что это за жизнь — путь тиса. Эх, Женька, обречённый на одиночество.

Небо всесветлое! Что же удивляться его поступкам? Он наверняка был счастлив и горд непомерно, что нас свела дорога, и на этом перекрёстке он показал себя настолько хорошо — и в схватке, и в разговоре он ни в чём не уступал мне! Чем не повод задуматься о сплетении троп? А я, тугодум, к этой мысли пришёл так поздно. Мне, дураку, требовалось ещё покочевряжиться — подумать, потянуть, отодвинуть общением подальше, да ещё и в упор не заметить, не поверить в его младшинство. Что же удивляться его неестественной для ведомого грубости, если внутренняя вежливость появляется в идущих следом только после достаточно длительного общения с первыми. А у Просо никогда не было практики подобного общения, потому из него и прёт с прямодушием резкость и острость. Ему просто не на чем было ещё научаться.

Я встал на перекрёстке, распрямившись, словно уподобляясь стволу мирового дерева. Мне захотелось принять на плечи всю сферу неба, всё пространство мироздания, всю тяжесть жизни, но только не одно маленькое решение для трёх маленьких человеков. Но в глубине души уже осознавалось, что решение сделано, что держит меня только гордыня, которая, как ни искореняй, всё равно вылезает наружу, когда попрекает сердце сознание идущего первым…