— Подожди, — удержал его Боб, — надо немного добрать до ровного стакана или до полного счета.
— До круглого числа, — согласился Нестор.
— А вот и оно, — провозгласил Борис, для торжественного момента называясь полным именем. — Двадцать одно! — Он поднял кверху свой нож с наколотой на него тушкой.
— Двадцать два, — сказал Нестор с неожиданной для самого уверенностью.
— Перебор, — сокрушенно произнес Боб. На его ноже, поднятом кверху, было нанизано сразу две крысы.
— Зато удар был хорош, — сказал Нестор.
— Хорош, — согласился Боб.
Они оба замерли, словно ожидая чего-то.
И кто-то рассмеялся в темноте над их головами.
Это было не похоже на смех, а скорее как гром с ясного неба или как будто железную бочку пинали ногами — но и в первом и во втором случае это был, несомненно, смех. И даже если бы это было как рев быка или плач крокодила, это был бы смех. Он заполнял собой все пространство ямы, которое до сих пор было тесным, а теперь казалось огромным. Нестор терялся в нем, становился маленьким — как собачка, виляющая хвостом и поджимающая хвост одновременно, как притаившийся в щели таракан — существо бесполезное, но допущенное к пользованию благами, как красное тельце, радостно плывущее в токе крови.
Истончившись, он исчез совсем и очнулся по другую сторону двери, где было светло. В нормальном, слава богу, виде и в нормальных, слава богу, размерах.
Борис, которого звали Боб, тут же стоял рядом и был знаком и нормален, насколько можно было доверять взгляду и памяти. А нож у него в руке постарел, и с его лезвия капала ржавчина.
44
У Бориса, которого звали Боб, был гвоздь в сапоге, а в руке нож.
Нож тоже был гвоздем в свое время, и когда он был гвоздем, то просто колол ногу, а став ножом, требовал крови, которой ему нужно было не меньше стакана (но и не больше, таковы были правила игры — неизвестно кем установленные, но соблюдавшиеся с железной силой).
В темноте, однако, он перебрал лишнего, не удержавшись в рамках, и когда на свету стал виден, оказалось, что лезвие его заржавело и покрылось зазубринами. И хищный блеск, унаследованный от черной секиры, исчез, уступив место.
— Как был гвоздем, так гвоздем и остался, — сказали все, это видя. Всех было всего двое. Один был первый, другой — второй.
— Назвался гвоздем, полезай в кузов, — сказал первый, прося понимать слово «кузов» в иносказательном смысле, а не как кузов грузовика или самосвала.
— У тебя ведь уже есть новый гвоздь в сапоге, — сказал второй.
— Ничего, — сказал первый. — Два гвоздя в сапоге — это пара, а один гвоздь кошмарней, чем фантазия у Гёте.