– Тихо ты, – хрипло сказала первая. И заплакала.
На пол упали заиндевелые шубы. Аглая затопала, засуетилась. И сразу стала другая. Я притаилась за печью и смотрела, как она, что-то бормоча, мечется по комнате и делает странные вещи.
На стол высыпалась мука, налилось молоко и масло. С размаху, пригоршней – соль. Тесто творилось – крутое и теплое. В печи пылали остатки наших дров. Скалка быстро раскатывала тесто.
– Подай, – сказала Аглая.
Сверток оказался на столе. Одеяльце и пеленки упали на пол. Ребенок был маленький, худой и синий. Ручки и ножки безжизненно свисали.
– И-и-и… – завыла молодая женщина.
– Тихо.
Раз – и Аглая уложила крошечного мальчика внутрь, как начинку пирога, и ловко защипала края.
– Не-е-ет! Не надо! – заорала молодая.
– Уйди ты. Штыл![14] – тихо приказала Аглая.
И та послушно отошла, все еще протягивая руки.
– Мара, лопату.
Я вздрогнула, кинулась за печь и протянула большую плоскую лопатку.
Аглая забормотала, зашевелила тонкими пальцами, а потом подхватила лопатой пирог с малышом и сунула в печь. Пламя охнуло и сомкнулось над тестом. Из печи пахнуло небывалым жаром. Аглая вытащила ребенка и сунула вновь – еще глубже. А потом еще раз – так глубоко и сильно, что золотые искры роем ворвались в комнату. Запахло жженой мукой.
И наконец бросила свой страшный хлеб на стол и занесла над ним нож.
Непропеченные корки разверзлись. И тут ребенок заорал.
Он кричал – пронзительно и сильно, но в этом крике не было боли. Он сучил ножонками и тянул ручки. Аглая подняла его над головой – розового, заходящегося в возмущенном плаче, внимательно осмотрела и сунула матери.
– Покорми.
– У меня молока нет.
– Есть. Корми.