Жемчуга

– Парикирэс, – сказала, наконец, Аглая, подняв глаза на старика.

Они смотрели друг на друга – неподвижно и долго. Аглая благодарила не только за то, что меня привели домой. За что-то важное, куда большее, благодарила она.

А гуси все летели над нашими головами, перекликаясь – прочь, прочь. Их звали другие края.

4

А еще был у нас раньше праздник. Летом выпадал, по теплу. Садились все ночью вместе, а огня не жгли – ни костров, ни трубок, ни печек, ничего! Сидим в темноте, молчим, каждый свое думает. Это чтобы все помнили о темных временах, о злом и нехорошем не забывали. Ведь всякое бывает – голодают люди, болеют, мерзнут. И не едим поэтому ничего – ни лепешки, ни теплого чая. Нельзя громко говорить, нельзя петь. Даже дети не плачут. Темно, страшно, зябко. А как восходит солнце, наш старшой разводит костер, берет головешку да обходит нас кругом. Что тут начинается, ой! Все радуются, поют, пляшут, мясо готовят, лепешки пекут!

Весело было, да.

Огонь – он живой. Его нам Бог дал.

Небо стало свинцовым, опустилось до самых крыш и придавило, причмокнуло, отрезало пути. День за днем сыпал снег.

Деда исчез на два дня, а потом явился под вечер – свежий и румяный, с двумя большими сумками. В сумках были валенки, крашенная под леопарда шубейка, меховая шапка, шерстяные гамаши и носки. А еще конфеты – целый пакет. Все мне.

Аглая тоже уходила, но ненадолго. Она приходила с мороза, потирала тонкие руки и сразу ставила чайник на плиту.

Иногда мы гуляли вместе – шли до магазина или до автостанции. Но никогда не ходили в поселок с черными домиками. Туда я ходила одна.

Часто, глядя на угольки в печи, Аглая начинала петь. Она пела, закрыв глаза и покачиваясь. Песни были похожи на сполохи алого огня, что пляшет по уголькам, на вой ветра в старой трубе, на метель. Мне хотелось от них плакать, но я не плакала, а крепче прижималась к Аглае, обнимала ее за костлявые бока.

А еще она рассказывала. И непонятно было – сказки она говорит или вспоминает былое.

Вот, говорят, в одной деревне жила старуха-чеваханя, злая ведьма. Был у нее сын, хороший парень. А она-то никого не любила, никого во двор не пускала, а сама только вечером выходила. Встанет, заклинание пробормочет, а потом повернется вокруг себя и превращается в свинью. И всем, кто к ее дому идет, начинает эта свинья под ноги бросаться. Собьет на землю и давит, катается. Да так, что чуть не до смерти, покалечить могла… А сын у старухи красавец был…

Жутко и чудно было перед самой ночью, когда Деда уходил к себе, а Аглая сажала меня на табуретку, вынимала головешку из печи и с причитаниями ходила кругом. Это она уводила прочь черную воронку – дула на мою голову, бормотала, шептала, иногда срываясь на русский:

Иди, иди прочь! Кто переступит мою тень,

У того пусть и будут боли, а у моей чяери – нет-нет-нет!

И воронка оставила меня в покое, ушла навсегда туда, куда послала Аглая, ушла вслед за горьким дымом тополевой головешки.

Иногда к нам наведывались люди – под вечер, с оглядкой. Они забирались на завалинку и трусливо стучались в окошко. Выходила Аглая, тихо говорила, иногда что-то брала и отдавала, иногда говорила «нет-нет» и быстро уходила. А гости, в основном тетки средних лет, все топтались и иногда стучали снова, что-то кричали…

Поселок будто вымер. Изредка по улицам пробегали подмерзшие школьники, бабы гремели ведрами на заледенелых колонках, два раза в неделю у сельмага выстраивались хмурые очереди, был привоз.