— Я сам! Вон все!
Он бьёт мне под колени, присаживая на пол. Я продолжаю впечатывать в плитку раскуроченные руки. Рывком поворачивает на себя и обнимает. А я реву, безвольно свесив голову на грудь.
Вот, что оказывается по-настоящему больно. Когда девушка, которой даришь всего себя, так легко отказывается от тебя. Даже если говорит, что любит… Даже если реально любит… Выбирает красивую жизнь вместо не столь привлекательной реальности. А ты просто не представляешь своего будущего без неё. Ведь в голове ты встречаешь её возле алтаря, надеваешь на палец кольцо, берёшь на руки вашего ребёнка, замечаешь первую седую волосинку в шоколадных волосах и первую морщинку, а спустя годы ты любишь каждую седину и морщину.
— Давай, парень, держись. Не ломайся. Нельзя. Тебя семья ждёт. Держись. — приговаривает Гафрионов, крепко удерживая меня. — Я знаю, как больно. Понимаю. Не скажу, что со временем ты забудешь. Не забудешь. И боль никуда не уйдёт. Но она притупится. Ты научишься жить с ней. И даже не замечать. А пока… Пока будет очень больно. Ты будешь реветь ночами. Потеряешь вкус к жизни. Пустишься во все тяжкие. Но потом… Потом сможешь, Андрей. А сейчас держись, парень. Ты должен это пережить. Не думай о себе. Думай о доме, о семье, о братьях и сестре, об учёбе и работе, о будущем…
— В котором не будет её. — всхлипываю, не в силах сдержаться.
— Не будет. — кивает старлей. — И ты никогда её не отпустишь до конца. Только не вздумай сдаваться. Не вздумай «выходить». Ты будешь помнить. И ты будешь с этим жить. У тебя нет выбора, Андрей. Не ради себя. Ради родных.
— Больше не для кого. — выдыхаю и поднимаюсь на ноги. Растираю по лицу солёную кислоту и кровь.
Гафрионов сам накладывает бинты. Жаль, но обходится без серьёзных повреждений. А потом мы с ним всю ночь пьём в кубрике водку. Он рассказывает историю своего разъёбанного сердца. Наверное, в этот момент меня радует понимание, что не только я оказался таким безвольным, ослабленным, сломанным идиотом. Правда, у старлея всё закончилось гораздо раньше, и он до сих пор винит себя, что сдался. Я не сдавался. Готов был бороться до конца. Но сложно это сделать, когда нас разделяют не только десять тысяч километров и пятнадцать часов, но и её нежелание быть со мной. Если бы она просто ответила хоть на один звонок, поговорила, объяснила… Я ведь был готов лететь за ней в Америку. Но она предпочла разорвать отношения, отказаться от любви ради… Чего? Свободы? Мы могли не играть свадьбу сразу. Даже не жить вместе. Но при этом сохранить наши отношения. Но Кристина не захотела. Это её выбор. А мне… Мне ещё предстоит найти свой путь, который больше никогда не пересечётся с её. И да, это пиздец, как сложно и больно. Но я буду идти. Не ради себя. Ради семьи.
Дембель.
Долгожданный и желанный день свободы.
Последнее построение, последняя поверка, последний спетый хором гимн под оглушающую музыку военного оркестра, последний марш и последний залп из автоматов.
Ко многим парням приехали родные. Мои тоже хотели всем семейством прилететь во Владик и посмотреть на меня. Но я не хотел. Настоял, что это лишняя трата времени и денег. С паническими атаками Даньки и на самолёте вряд ли будет хорошей идеей. Увидимся дома. Совсем недолго осталось.
Предки Макея наняли профессионального оператора и обещали переслать видео после монтажа. Елизавета Игоревна тоже не смотрит мне в глаза. Она обнимает меня как родного и плачет, причитая, что она бы хотела, чтобы всё сложилось иначе. Его отец протягивает руку, но не улыбается.
— Не теряй связь с Павлом.
— Постараюсь.
На самом деле я уже её потерял. Как только сяду в поезд, оборву все контакты, связывающие меня со срочкой, Кристиной и волшебным летом, которое закончилось разъебавшей меня осенью.
Прощаемся с парнями. Пожимаем руки, обнимаемся, смеёмся, подкалываем друг друга, обмениваемся контактами. Я цинично обещаю сам связаться с ними. Сейчас ложь и улыбки даются легко. Когда сердца нет — вообще всё просто. И смех, и слёзы, и казаться искренним.
— Давай, Диксон, не теряйся. И забей на неё. Считай, приятно скоротал последние месяцы неволи. Лучше себе найдёшь. — усмехаясь, трещит Дан.
— По любому. — соглашаюсь легко, хлопая его по спине.
Но глаза сами скользят в толпе от человека к человеку, выискивая её шоколадные волосы, опиумную улыбку на маковых губах, светящиеся тигрино-янтарные глаза, чтобы увидеть её ещё хоть один раз. Обжечься, разбиться и понять, что она больше не моя. Но это бессмысленно. Её нет. Разве этого недостаточно, чтобы сделать вывод?