— А что успел?
— Предложение руки и сердца сделать.
— Торопыга, — по-отечески усмехнулся Брют. — Куда вы его дели?
— В часовне заперла.
Канцлер позвал из коридора служаку, шепнул что-то на ухо, затем послушал, что тот ему прошепчет, обернулся ко мне:
— Наталья Бобынина вам не родственница?
— Кузина.
— Ну так отпустите ее с богом, — велел подчиненному. — И его сиятельство из плена освободите. И пусть за дверью подождет, пока позову. Никого сюда до распоряжений не впускать, у нас с барышней Абызовой важный разговор намечается.
На чиновника, которому приказы давались, я лишь раз посмотрела, больше не потребовалось.
— Не желаете поздороваться, Серафима Карповна? — веселился Брют.
— Доброго утречка, старец Онуфрий, — кивнула я. — Клобук монашеский обратно в приказ сдали? А сослуживцам похвастались, как загорскую сироту вокруг пальца обвели? Надеюсь, в этой жизни вас будут преследовать всяческие несчастья.
И расхохоталась, заметив, что чиновник, покидая комнату, скрутил кукиш от сглаза.
— Какая вы барышня жизнерадостная, — без удовольствия заметил канцлер.
Я рассеянно смотрела на догорающий в камине огонь и молчала.
— Итак, Серафима Карповна, — вздохнул Брют, — дела ваши на сей час обстоят не лучшим образом.
Мне показалось, что горстка каминного пепла напоминает очертаниями погибшего Гавра. По лицу потекли слезы, я стерла их рукавом халата. Канцлер, видимо решивший, что рыдаю я над своей незавидной судьбой, подобрел:
— Но общими усилиями мы их поправим.
— Общими?
— Совместными. Я и вы.
— Помилуйте, Юлий Францевич, я решительно не могу представить, что именно вменяется мне в вину.