— Тем с большим рвением ты будешь мне служить.
— Каждый день ходить по тонкой ниточке, с одной стороны от которой — безумие и смерть, а с другой — наказание и смерть?
— Да, — кивнул канцлер с восторгом. — Именно так и получаются идеальные исполнители. Чем тебя иначе удержать? Деньгами не получится, ты ими с детства разбалована. Я отправлю тебя учиться. Через год либо два — с твоим умом больше не понадобится, ты вернешься в берендийскую столицу, будешь представлена ко двору…
Он вдруг запнулся и громко позвал:
— Ваше сиятельство, Анатолий Ефремович, войди!
Вошел Кошкин:
— Юлий Францевич, какими судьбами? — Доломана на князе не было, а еще не было левого уса и левой брови. — Как же я рад!
— Полноте со стариком играться, — подмигнул Брют. — Донесли ведь вам, что противный надоеда к вам на остров собрался, что утренним пароходиком прибудет? Поздно донесли, вижу, прибраться не успели, планы на ходу перекраивать пришлось.
Канцлер вдруг изменил тон:
— Барышня Абызова Серафима Карповна жалуется на насилие в вашей стороны над нею учиненное. Что на это возразите?
Кошкин сглотнул, потупился, покачал головой:
— Ничего… Нет мне оправданий, ничего, кроме безграничной любви, которую я к барышне Абызовой испытываю. Она мой месяц и солнце, мой свет в окошке, моя голубка… Ее краса неземная, добрый нрав, живость и добродетельность…
— Еще ланиты, — подсказала я, когда князь выдохся.
— И ланиты, — согласился Анатоль.
— Серафима Карповна! — Хоть Брют при посторонних перешел опять на «вы», тон его ничего хорошего не предвещал. — Вы хотели еще что-нибудь добавить?
— Ничего, — я замахала руками, — простите, продолжайте.
— Так вот… — Брют, кажется, пытался поймать ускользающую мысль. — То что там происходит, черт его совсем дери!
Канцлер раздраженно распахнул дверь и вышел из библиотеки.
— Серафима, — повернулся ко мне князь.
— Пошел прочь, — прошипела я не хуже кошки. — Живодер, подлец, скотина.