Охота

— Ну, чего? — Злится Аким.

— Да так. — Она вытирает слезу. — Бабы всякое брешут.

— Ну, говори, — заинтересовался Саблин. То, что бабы брешут, и казаки будут после повторять.

— Одни говорят, что ты заговорённый. А заговор твой плохой.

— Что значит плохой? — Не понял Саблин. Он морщиться от этой бабьей дури про заговоры, но ему интересно, в чём суть.

— Говорят, что за чужой счёт…

— Это как?

— Ну, говорят, что тебе ни царапины не будет, пока казаки вокруг тебя гибнут. Все твои пули чужим, говорят, летят.

— Мои пули чужим летят? — Удивляется Аким. — Ты этим дурам покажи мой щит и мою кирасу. И шлем покажи, на котором я две камеры за один бой сменил. Пули мои чужим летят…

Он расстроился ещё больше, откинулся на спинку стула, ложку бросил. Ну надо же. Вот бабы суки, языки без костей, а бошки без мозгов. Его пули чужим летят. Нихрена они не чужим летят. На груди синяк, на рёбрах синяк. Голова болит от попаданий в шлем, таблетки второй день пьёт, а их послушать, так все мимо него пролетало… Курицы.

— Ну, а ещё что говорят? — Спрашивает он у жены после паузы.

Она молчит, видно, что-то такое говорили дуры станичные, что она даже повторить боится.

— Ну, говори! — Настоял Саблин.

— Говорят, что бирюк ты, вечно один. С обществом не дружишь.

Ну, это для него была не новость. Чушь это бабья. Как же это ни с кем он не дружит? А Юра Червоненко не друг, что ли? А Иван Зеленчук покойный, не друг, что ли, был? Это бред.

Но Настя продолжала:

— Говорят, что ты сам по себе всегда был. Что казаки в бою все за одного, а ты сам за себя, потому и из любой свары живой выходишь.

Вот сейчас его кольнуло так кольнуло. Это было похуже, чем про заговор, чем про его пули, что чужим достаются.

— Это ж когда такое было? — Только и смог произнести он, после добавил, словно оправдывался пред женой. — Да хоть у кого из моей сотни спроси… Из моего взвода спросят пусть…

Он растерялся и не знал, что ещё можно сказать.