Морские байки

Наш лоцман вышел на связь с диспетчером и, коротко переговорив с ним, махнул рукой.

– Это надолго, – заявил он, обращаясь к нашему капитану, – похоже, до утра.

Время было вечернее, как сейчас помню, восемнадцать с четвертью. Мы встали на якорную стоянку в стороне от фарватера, и капитан пригласил лоцмана-аргентинца к себе в каюту на ужин. Приправленного, разумеется, непременным русским радушием. Я же остался коротать вахту в компании неприятного старика. Через час из каюты капитана раздался шум, и мой молчаливый товарищ по вахте, уронив в пространство короткое и злое слово, бросился вниз по трапу. Слово это было немецкое и весьма походило на знакомое по многочисленным, виданным-перевиданным фильмам про Войну. Короче, немец (а кто же ещё?) рявкнул: Шайзе! – и исчез на нижней палубе. Я не имел права покидать мостик, но на акватории нашей якорной стоянки было тихо, якоря держали надёжно и течение нас не сносило. К тому же локатор показывал пустоту и безлюдье вокруг на две с половиной мили. Мучимый любопытством я спустился следом за стариком и украдкой заглянул в полуоткрытую дверь капитанской каюты. Здоровенный лоцман с багровой физиономией и выпученными безумными глазами в угрожающей позе торчал посреди каюты. В правой могучей длани он сжимал «розочку», горлышко от разбитой бутылки. На палубе, источая спиртовую вонь, валялись осколки от литровой бутылки «Смирновской». Капитан наш, стоял в противоположном углу каюты с нелепо разведёнными руками, на манер городничего в немой сцене гоголевского «Ревизора». Растерянно взирал он на внезапно взбесившегося громилу-лоцмана. Не растерялся лишь старик-немец. Похоже, он для того и был приставлен к своему буйному начальству. В два-три приёма, не прилагая особых усилий, бравый дедуля освободил руку лоцмана от опасного стекла и уложил, изрыгающего раскатистые испанские ругательства кабальеро на палубу. Затем, ловко вытащив из штанов клиента брючный ремень, старик заломил назад его толстые, что твои брёвна, руки и окончательно упаковал безумца. Большим пальцем правой руки он надавил поверженному Голиафу на точку, где-то в районе шейной сонной артерии и тот почти мгновенно вырубился. Уснул, аки младенец, громоподобно захрапев, потрясая толстыми губами. Немец без церемоний стянул одеяло с капитанской койки и заботливо укрыл спящего.

Закончив труды, он, взглянув во все ещё изумлённое лицо капитана, что называется, решил добавить интриги. Сильно картавя, но отчётливо, немец произнёс он по-русски:

– Дурной боров!

Эта фраза, как я уже сказал, прозвучала с сильным акцентом, скорее, как:

– Турной пороф!

Однако знание таких оборотов русской речи, вкупе с неожиданной сноровкой борца-профи, само по себе говорило о многом. Ох не прост оказался этот старый фриц, ох не прост!

Я, наконец, вспомнив о своём профессиональном долге, оставил наблюдательный пункт возле капитанской каюты и ретировался на мостик. Вскоре и сам капитан в сопровождении неожиданного спасителя поднялись сюда же. Эти двое, видимо, уже успели накоротке пообщаться, поскольку капитан обращался к своему новому приятелю по имени.

– Ловко ты его, Людвиг! – с мальчишеским восхищением частил капитан, обращаясь к немцу. – Слушай, если этот мужик с такой придурью, что после стакана мозги теряет и себя не помнит, то зачем же его начальство в лоцманах держит?

– Аргентина и Россия, как два незнакомых, но родных сестра, – с усмешкой на тонких, бледных губах отвечал Людвиг. – У вас есть полно бардак, но и здесь довольно таки балаган. Я знаю о чём говорю, потому почти девять лет после война сидел плен в ваших лагерях, строил дома и дорога в красноярский область. Лоцман мой, – кивнул он в сторону связанного храпящего громилы, – женат на сестре начальника порта. У меня тоже есть лоцманский лицензия, но работа эта редкая, зарплат очень высокий, просто так не устроишься. Вот меня и взяли лоцман-дубль и, как это, хранитель тела. Всего за четверть "саропотка" этого "пузотёра".

Они разговаривали ещё с полчаса. Капитан был изрядно навеселе и от того дружелюбен больше обычного. После вахты, когда нас на мостике сменил старпом, он пригласил Людвига к себе, во вновь прибранную каюту. За компанию и, видимо, по русскому обычаю в качестве «третьего», был допущен и ваш покорный слуга. Упакованную же, спящую тушу буйного лоцмана два дюжих матроса не без труда эвакуировали в медизолятор. Через час, когда, в основном стараниями нашего кэпа, была прикончена половина второй бутылки литровой «Смирновской» и произнесён прочувственный тост, "За русских женщин", произошло неизбежное – капитан попросту задремал в своём любимом, привинченном к палубе, глубоком кожаном кресле. Людвиг водку не пил, а потихоньку отхлёбывал, судя по ароматному запаху, хороший коньяк из собственной плоской, серебристой фляжки. Поскольку основной собеседник банально уснул, подвыпивший старик попросту переключился на мою юную персону.

– И не зря! – скажу я вам.

Немец поведал мне невероятную, фантастическую историю, якобы приключившуюся с ним во времена оно… Впрочем, в такое и захочешь, не поверишь. Надо сказать, что рассказывал он свою байку артистично и если, и "травил баланду", то делал это с неподдельным азартом, с множеством ярких, реалистичных деталей, словно вещал о реально пережитом. Я, естественно, привожу эту историю, опуская сильный акцент рассказчика и, к тому же, в своей, по мере моих скромных сил, литературной обработке…

* * *

– Ты мне, возможно, не поверишь, юнге, – начал свой рассказ старик Людвиг, – но что было, то было. Во время войны пришлось мне послужить в африканском корпусе Роммеля, что воевал в Северной Африке. В юности я серьёзно занимался борьбой и боксом, в лёгком, разумеется, весе, а потому был зачислен в отдельный диверсионный батальон. Мы проводили спецоперации против англичан, охотились на их старших офицеров, при возможности брали «языков». Командиры натаскивали нас изрядно. Однажды мне пришлось встретиться на борцовском ковре с нанесшим нам неожиданный визит, самим Отто Скорцени. Правда, нас было трое против одного Отто, но и это не помешало красавчику со шрамом уложить на ковёр всю нашу компанию за две минуты. Врать не буду, меня первого, так ведь на то он и тяжеловес. Но, сейчас не об этом. После разгрома в мае 1943 года англо-американцами, вырвавшиеся из окружения, наши уцелевшие части перебросили на восточный фронт. Зимой 44-го я был ранен и попал, как я уже говорил, в плен к вашим, русским. Первые пару лет в уральском лагере для военнопленных самые тяжкие были. Я работал на лесоповале и однажды корабельная сосна, что спилили два моих напарника, задела меня при падении. Я того не помню, но говорят, что скатился я в глубокий овраг с окровавленной головой. Конвой счёл меня погибшим, а потому спускаться на дно оврага никто не стал. К тому же, бригада торопилась обратно в лагерь. Охранники, видимо, решили:

"Потом, дескать, труп заберём, если звери таёжные что оставят".

Очнулся я от того, что кто-то мокрой, шершавой и горячей тряпкой моё лицо обтирает. Ну, думаю, санитар наш, Курт Лемке из второго отряда. Только дыхание у этого Курта тяжёлым мне показалось, уж слишком вонючее оно было, честно сказать. Я глаза открыл, а надо мной влажный чёрный нос и волосатая, бурая морда. Пасть красная, клыки жёлтые. Медведь, одно слово!

"Ну вот, малыш Людвиг, это пришла твоя русская смерть", – со странным спокойствием промелькнуло у меня в голове…

Но тут крик неподалёку раздался и сразу сдвоенный выстрел, похоже из двустволки. А медведь мой, как кенгуру австралийский в сторону отскочил и давай деру, только серые подошвы звериных лап замелькали. Снег заскрипел и подходит ко мне человек в овчинном тулупе и медвежьей шапке. За плечами ружьё, а на ногах такие широкие и короткие, плетёные из древесных веток лыжи. Снегоступы называются. Человек этот посмотрел на мою чёрную телогрейку, подпоясанную старым солдатским ремнём со спиленным орлом со свастикой, да полустёртой надписью "Гот мин унц", то есть, "С нами Бог" на пряжке, и заговорил со мной грубым и низким голосом:

– Ну, что фриц, довоевался, мать твою арийскую? Оставить тебя на прокорм этому шатуну, или как?