— Да… Только ты, матушка, недосказала ей всего. Она-то этого не заприметила, а я тотчас догадалась.
— Какая ты некстати догадливая, — с улыбкою заметила цыганка.
— Уж такая, знать, уродилась, — отвечала девушка. — Только ты-то уговор наш помнишь, матушка?
— Какой такой уговор?
— А про то, что ты мне скажешь, все что недоскажешь Ксении Яковлевне.
— А, ты про это…
— Да, про это, матушка.
— И зачем тебе нужно чужую судьбу знать, доченька?.. Не ровен час, проболтаешься.
— Это я-то! Не знаешь ты меня, матушка, я для тайны могила.
— Ой ли?
— Уж будь покойна, матушка.
— Да зачем знать тебе, что до тебя некасательно…
— Как зачем? Любопытно, да и люблю я всей душой Ксению Яковлевну. Стрясется с нею какая беда, все же мне легче будет, что заранее я о том известилася. Може, какую и помогу могу оказать ей.
— Нет, доченька, помочь ей не во власти людской… Один Бог ей может быть помощью, — печально-торжественно произнесла Мариула.
— Что такое стрясется над ней, над голубушкой? — испуганно спросила Домаша.
— Ну ин быть по-твоему… Скажу тебе, только чур никому ни полслова о том не вымолви. Не сболтни ненароком как-нибудь.
— Зачем болтать? Я не из болтливых. Говори, родная…
Голос Домаши дрожал от волнения.
— Недолго будет ее счастье, останется она вдовицею неутешною… Реку вижу и быструю, вот волна ее мужа захлестывает, вот вынырнул он, а вот опять скрылся, ко дну пошел… Ждут ее стены монастырские… Вот что я и теперь вижу доченька, как вчера видела, на ее личико глядючи.
— Вот оно что… Значит, повенчают их, а он и умрет вскорости, — печально сказала Домаша.