На лице Жана Вальжана появилась одна из тех улыбок, которые озаряли его, как луч солнца на зимнем небе.
— Помнишь, Фошлеван, ты сказал: «Мать Крусификсион скончалась», а затем добавил: «А господин Мадлен похоронен». Так и будет на самом деле.
— Ну да вы смеетесь, а не серьезно говорите?
— Очень серьезно. Ведь надо выйти отсюда?
— Конечно, надо.
— Я же говорил тебе, что для меня тоже надо отыскать плетеную корзину и парусину.
— Ну так что же из этого?
— Плетенка будет сосновая, а вместо парусины черное сукно.
— Во-первых, покров будет белый, монахинь хоронят в белом.
— Пусть будет белый покров.
— Вы не такой человек, как все прочие, дядя Мадлен.
Эта пылкая фантазия, которая была не что иное, как дикая и смелая изобретательность каторги, примешанная к мирному и тихому течению монастырской жизни, повергла Фошлевана в сильное изумление, которое можно сравнить разве с изумлением прохожего, вдруг увидевшего морскую чайку, ловящую рыбу в канаве улицы Сен-Дени.
— Весь вопрос в том, чтобы выйти незаметно, — продолжал Жан Вальжан. — Это и будет подходящее средство. Только объясни мне, как все это происходит. Где стоит этот гроб?
— Пустой-то?
— Да.
— Внизу, в так называемой покойницкой. Он на подмостках и покрыт погребальным покровом.
— А какова длина гроба?
— Шесть футов.
— Что это за покойницкая?
— Комната в нижнем этаже, имеющая снабженное решеткой окно, выходящее в сад и запираемое снаружи ставнями, и затем две двери — одна ведет в монастырь, другая в церковь.