— Значит, ты прошёл недалеко, о Синдбад! — отвечал Сейфал — ибо вероучители свидетельствуют об этом! — Покорно прошу извинить меня за дерзость — молвил Синдбад, но покорства не было в его словах — только я проплыл на юг до дальнего острова Зан-Зиббар, а потом, запасшись припасами и водой, отправился дальше. Я тоже искал края земли, и я не нашёл его. Но скажу вам, я заплыл далеко, ибо с тех мест на небе видны совсем другие звёзды, а солнце в полдень уходит не к югу, а к северу. Это так же верно, как то, что я здесь сижу. — Ты лжёшь, несчастный! — вскричал кади — или разум твой помутился от тягостей пути! Солнце не может уходить к северу, ибо Рахман в неизъяснимой мудрости своей разделил небо незримой чертой на две части и повелел Солнцу оставаться в южной. — Что же мне теперь, не верить своим глазам? — спросил его Синдбад — посмотри сам: вот здесь сидят мои друзья, и мои родные, и товарищи мои, купцы. Все знают, что я всегда был честен и не обманывал даже в мелочах, и в торговле, и в других делах. Если вы мне не верите, я берусь доказать мои слова! Завтра же распоряжусь заложить корабль… — и тут он осёкся и закусил бороду свою зубами, поняв, что уже собирался презреть свой обет. И тогда Синдбад велел слугам позвать с улицы десять нищих, просящих подаяние, и накормить их тем, что было на пиру, ибо так должен поступать всякий правоверный, нарушивший клятву или задумавший нарушение. А про свои путешествия в тот вечер он больше не произнёс ни слова. С той поры Синдбад стал жить в благословенном Багдаде, занимаясь делами торговыми. Он пользовался уважением среди купцов, и часто к нему в лавку приходили, чтобы разрешить спор, определить подлинность редкой вещи, или просто послушать его рассказы о дальних странствиях. Часто бывало, что до позднего вечера у Синдбада горела лампа, а слуга то и дело забегал внутрь, неся халву и «шай». Купцы, и дети купцов, и дети самого Синдбада сидели вдоль стен, повесив уши на гвоздь внимания, а он рассказывал. Он говорил о равнинах, где земля ярко-красная, а трава голубая. Он говорил об островах, где бродят птицы ростом с верблюда, о диких лесах, где кошки плачут человечьими голосами, об озёрах с розовыми берегами и водой, растворяющей плоть. Рассказывал об умных птицах, одну из которых он научил возносить хвалу Милосердному. Только о море он не говорил никогда, потому что для рассказа о море у него не было слов. И бывало, после таких разговоров слуга кормил в опустевшей лавке очередной десяток нищих.
Не пожив и года в великом городе, средоточии всех благ земли, Синдбад собрался переезжать. Лавку свою он оставил на надёжного управляющего, а дом с садом продал. Когда он позвал прощаться своих друзей, те спросили, почему он уезжает так поспешно.
— Я не могу заснуть ночью и не могу спать утром — сказал он — Друзья мои, я не могу жить в Багдаде.
Когда же друзья осведомились о причине такой бессонницы, Синдбад со вздохом ответил:
— Это всё чайки. Они прилетают с Тигра и с Диялы, от их криков я не могу заснуть.
И, так решив, Синдбад-купец и Синдбад-домосед переселился в Тадмор, так далеко от моря, как только может быть. Там не было чаек, и ветер никогда не пах солью, а только песком и жаром. Там воду можно было увидеть только в фонтанах, да ещё в колодцах глубоко под землёй. Жители тех мест никогда не видели корабля, а покажи им — дивились бы, не зная, что это такое. Там зажил Синдбад-купец новой жизнью. Караваны его отправлялись в пустыни и горы от Нила до страны армян и от столицы неверных до благословенного Багдада, привозя дамасские клинки, и белый гладкий папирус для письма, и шёлковые одежды, и книги, написанные мудрецами. Сыновья его, щедро одарённые Всевышним, ходили в мактаб, а те, что постарше — в медресе, и никто из новых соседей не спрашивал его о море. Любой другой возносил бы хвалу Аллаху денно и нощно, вот только Синдбад не радовался жизни.
Даже в Тадморе он не отказался от кое-каких привычек, что напоминали о милом его сердцу Багдаде. Как-то на досуге он обустроил на веранде у своей лавки «шайхану» и посадил при ней толкового чайханщика. Там всегда можно было насладиться утоляющим жажду напитком, или заказать «каф» на песке, по-йеменски, чёрный как ночь и горький как судьба, а также всяческие сладости и закуски. Там начали собираться по вечерам отдохнуть от трудов праведных местные купцы, ювелиры, лекари и звездочёты, и всех привечал Синдбад. Туда же стал наведываться багдадский врач Мухаммад Ар-Рази, приехавший в Тадмор, чтобы написать трактат о проказе и оспе. Однажды, когда все посетители разошлись и остался один Синдбад, Ар-Рази с поклоном обратился к нему.
— О, достойный и радушный хозяин, да ниспошлёт Аллах милости свои на тебя и твой дом, дозволь мне рассказать тебе кое-что. Ты знаешь, что я — лекарь, а вступая в звание лекаря, мы даём клятву не оставлять без помощи тех, кто в ней нуждается, пусть даже сами они не знают о своей болезни.
И, получив разрешение, обратился к нему с такой речью:
— Я вижу в тебе, о достопочтенный Синдбад, некий давний недуг, причём имеющий своим началом не тело, а душу. Как говорил в своём трактате «о жизненных соках» учитель учителей Гиппократ, в теле есть четыре жидкости, чья циркуляция и равновесие даёт нам здоровье. Кожа здорового человека чиста, глаза ясны, движения соразмерные и осанка прямая. В тебе же, о
Синдбад, я вижу темноту кожи, в особенности вокруг глаз, осторожность и замедленность движений, лёгкую, но заметную глазу лекаря согбенность стана. Всё это, как учит Гиппократ, указывает на накопление и застой тёмной желчи. Прости меня за дерзость, о Синдбад, но тебя что-то гнетёт. Ничего не ответил Синдбад, но и не остановил говорящего. Ар-Рази, ободрившись, продолжил. — Сначала я предположил, прости мне эти слова, что ты сохнешь по некой черноокой красавице. Но тогда в тебе происходили бы также, чаще или реже, разлития светлой желчи, делая движения и слова резкими и подвигая на безрассудства. Ничего подобного я в тебе не видел. Значит, не человек тому причиной, и не по человеку ты тоскуешь. Быть может, тебе снятся какие-то дальние края, в которых познал ты счастье и куда не можешь вернуться. Вот то, что я хотел тебе сказать. И тогда, поражённый мудростью врача, узревшего так многое глубоко в чужой душе, Синдбад рассказал о своей печали. Ар-Рази попросил у него времени до утра, сказав, что волею Милостивого может вернуться с лекарством. Всю ночь он читал древние свитки Гиппократа, и Галена, и Ааруна, и Масерджея Аль-Джуди, и других учёных мужей, не пренебрегая и жёнами, и к утру сразу после намаза явился к Синдбаду в дом. Там он пожелал хозяевам дома сего мира, и призвал на них благословение, и обратился к Синдбаду с такими словами: — Знай же, о Синдбад, что от твоей болезни есть лекарство. Но лечение потребует долгого времени, и усидчивости, и ещё кое-каких талантов, которые тебе нужно будет развить. Синдбад же, услышав эти вести, весь обратился в слух. — Запасись же папирусом, — продолжил Ар-Рази — и перьями для письма, и напиши о своих путешествиях. Чем ярче и подробнее ты о них напишешь, чем точнее передашь цвет волн, и запахи леса, и вид удивительных птиц и зверей, тем меньше станет твоя тоска. Она перейдёт в грусть и радость воспоминаний, и недуг твой со временем пройдёт.
Тогда Синдбад, возблагодарив Аллаха, одарил врача драгоценными тканями, и золотом, и, сняв с пояса, протянул ему в знак благодарности калам, инкрустированный самоцветами и перламутром, достойный самого калифа. Сам же, взяв из товара стопку папируса, удалился в дом, спеша начать своё лечение. Позднее не раз и не два вспоминал Синдбад слова учёного лекаря, жалея о том часе, когда поддался видимой лёгкости лечения. И не одну сотню листов папируса разорвал он в клочья, или скормил очагу, или выбросил в помойное ведро. Будучи образованным купцом, он знал девять стилей письма, и куфи, и насх, и изящный сульс, и умел выразить свою мысль словами, находя нужные для увещевания нерадивых и приободрения усталых. Мало кто от столицы неверных до благословенного Багдада мог сравниться с ним в написании Quaestio и Reclamatio, но в новом деле были нужны новые таланты, которыми, дважды и трижды увы, он не обладал.
Синдбад то заключал птицу фантазии в клетку рассудка, и из-под его калама ложилась на папирус сплошная скука, то отпускал фантазию в полёт, и тогда рассказы его превращались в россказни, в которых гороподобные рыбы глотали корабли целиком. Но был упорен Синдбад, и готов учиться, и половину отведённого для лечения времени он читал книги мудрых, а вторую половину времени пытался писать своё. Пока длилось тадморское душное лето, он нашёл свой стиль и ритм, и уже не боролся до изнеможения с мыслями, памятью и фантазией, а направлял их, как направляет возница коней в упряжке. И вот, когда настала осень, неся облегчение усталым и напоение жаждущим, когда чайханщик по утрам стал выметать с веранды нанесённый ветрами песок и опавшие листья, когда ушли пыльные бури и пришли редкие долгожданные дожди, тогда в один из вечеров Синдбад показал Ар-Рази свою работу. Взяв листок, покрытый безупречной вязью, лекарь прочитал: — Чтобы достичь острова Дина Маграбин, возьми курс на юго-восток от рога земли мальгашей. Если плывёшь ты зимой, то ветер донесёт тебя до острова, ровный и сильный, и утром третьего дня ты увидишь над рассветным морем двурогую главу его, чёрную в зелёных полосах. Подходить близко к берегу остерегайся, ибо море там изобилует подводными скалами, опасными для кораблей. Ищи у северо-западной оконечности раздвоенный мыс и к нему уже иди смело, сколь бы ни казались страшны окружающие его утёсы. Раздвоение мыса приведёт тебя в уютную бухту, всю в зелени и белом камне, как драгоценное ожерелье. Смело становись там на якорь, и ни одна буря не потревожит тебя. В глубине бухты есть водопад с водой благоуханной и сладкой, словно бы падающей из райских садов. И, наслаждаясь той водой, знай, мореход, что в эту минуту я завидую тебе. — Всё — сказал Синдбад — я записал, что помню, что я видел и чувствовал, и память об этом острове больше не тревожит меня. Даже когда он является во сне, я не тоскую, а, вспоминая, грущу и радуюсь. Воистину, ты великий врач, ибо всё, милостью Всевышнего, свершилось по твоим словам. Ар-Рази же, скромно и с достоинством приняв похвалу, спросил Синдбада, есть ли у него землеописания помимо этого. Синдбад отвечал, что уже пятьдесят земель, морей, гор и островов он описал с должным тщанием и ещё примерно триста ждут своей очереди. Тогда лекарь обратился к нему с такой просьбой: — Знай же, о благородный Синдбад, что и я не чужд искусства землеописания. Сейчас я как раз закончил свой труд о природе болезней и раздумывал, куда направить свой ум. Твои папирусы навели меня на мысль откомментировать «Альмагест». Бадалами аль-Искандери жил давно и с тех пор появилось множество новых сведений. Я хотел бы включить твои описания в комментарии, особенно если ты опишешь и нарисуешь звёзды тех дальних мест.
Синдбад с радостью и почтением согласился, и целых два года после этого разговора посылал в Багдад к Ар-Рази всё новые и новые землеописания, дополняя их рисунками и картами, в которых оказался большим мастером.
Сам же лекарь посадил за переписывание и перерисовывание своего старшего сына Али, отрока с живым умом и точной рукой. А через два года Мухаммад Ар-Рази сломал в сердцах подаренный ему калам, искусно украшенный самоцветами и перламутром, потому что сын его Али покинул отчий дом и сам решил пуститься странствовать и повидать мир. Труд по описанию земель остался не законченным, и лекарь, горюя, продал его задёшево торговцу редкостями и диковинами, которых в Багдаде тогда было множество.
«Комментарии» Ар-Рази не пропали в Багдаде, и не были забыты, и не пролежали столетия в лавке древностей, ибо человек предполагает, а Аллах располагает, и для всякой души и всякого дела есть у него место и время.
Через несколько лет рукопись попалась на глаза Абуль-Хасану Аль-Масуди, уже тогда прозванному имамом географов и шейхом историков. Тот купил её не торгуясь, и долго после искал автора заметок, пока ему не донесли через третьи руки, что Синдбада Ал-М’лаха Аль-Багдади нет уже среди живых.
Аль-Масуди включил рукопись Синдбада в свой труд, а потом её переписал для короля Сицилии Аль-Идриси, и тогда под названием «Отрада страстно желающего пересечь мир» она попала к ференги, чествующим Ису. Стоит ли удивляться, что двести лет спустя корабли португальских мореплавателей шли от острова к острову Южных морей, как будто их направляла чья-то дружественная рука. Ибо так делается под Солнцем, что доблестный прибавляет к доблести, а мудрый — к мудрости, и ничто из сделанного не исчезает в веках.
…
Говоривший умолк, в тёмной таверне настала тишина, и сразу стали слышны не замечаемые раньше вой ветра и рокот волн, шелест пальм, шлёпающих по застеклённой стене таверны. В разрывах туч мелькнула луна, осветив причал, редкий колышущийся частокол мачт вдоль него и тёмную россыпь домов Порт-Матурина вверх по холму. Хозяин таверны Субаш, едва угадываемый на фоне тёмной стены, поднялся со скрипучего стула, щёлкнул выключателем.