Отгоняя неясную тревогу, мой взгляд цепко обшаривал ограниченное пространство, цепляясь за каждую мелочь, неожиданно обретающую запоминающуюся важность. Вот он добрел до края халата сидящего на табурете и колдующего над операционным полем Муратовича. Видимая мне часть табурета представлялось реликвией времён Мукденского сражения. Многочисленные щербины и вмятины — следы осколков и шрапнели обрамлялись многоцветной и разнокалиберной чешуёй наслоений краски — словно срезами картин Малевича…
Пикали приборы, негромко о чём-то говорил анестезиолог с помощником и ещё кем-то. И, вдруг, выстрелил знакомый боцманский басок:
— Мужчинка! А я вас помню!
И уже впивались в меня очково очерченные, злобные змеиные глазки, и горклый табачный дух настырно вползал под кислородную маску.
— И я вас никогда не забуду! Но, укольчик уже сделали — изо всех сил выкрикнул я сквозь прижатый к лицу силикон.
И прикрыл глаза…
Оперируя «в одиночку», Муратович таки звонко ронял инструмент.
Пускал ли он его снова в дело — за ширмой мне видно не было.
Появился зав. отделением, подбадривающее глянул на меня и спросил Заура:
— Зачем такой большой разрез?
— Болшой нога — болшой разрез! Логично.
Потом они что-то негромко обсуждали и, случайно, слышно для меня Заур произнёс:
— Все складывается. Но есть ещё небольшой осколок кости, который штатным шурупом никак не могу притянуть.
— Вряд ли повлияет… Да выбрось ёго на х..!
Даже сквозь маску ими был услышан мой отчаянный крик:
— Как на х..?!!!
Оба удивлённо склонились надо мной. И Заур пошёл искать нужный шуруп в других операционных. И нашёл!
Раздался гомон из неопознанных гортанных голосов. Появились долгожданные ассистенты, они же — интерны. Муратович, радостно дал себе передых и переключился с меня на прибывших. Русская речь плавно трансформировалась в родной Зауру диалект. И ему отвечали, как могут отвечать обрадованные земляки.
— Доктор, доктор! Сзади вас — у больного кровотечение — теребила Заура женщина, подававшая инструменты.
— Э… Договорим и всё остановим! Нэ волнуйся, дорогая!