Лавриков настойчиво водил ватным тампоном у носа Овсянкина. Наконец тот дернул головой и отвел руку Лаврикова.
– Тёмыч? – Лавриков похлопал его по щекам. – Ты как?
– Н-нор-м-м-маль-н-но, – вымученно сказал он и заплакал.
Он плакал по-детски, навзрыд, не стыдясь слез, размазывая их по щекам. Лавриков вложил ему в руку кусок бинта, погладил по голове.
– Все будет хорошо, Тёмыч. Ты сильный. Ты выдержишь. Глаза закрой. Поспи.
– Я посижу с ним, ребятки. Отдыхайте, – сказал Сан Саныч.
Он взял Овсянкина за руку и стал что-то тихонько говорить ему на ухо.
– Ну, что, добро пожаловать в третью стадию психоэмоциональной травмы, – сказал Скворцов.
– Век бы этого не видеть, – угрюмо ответил Лавриков. – Никогда я к этим переменам не привыкну.
Прикрыв фонарик рукавом свитера так, чтобы свет не бил в глаза спящим, они осторожно осмотрели людей. Необходимо было убедиться, что никто не потерял сознания. По завершении осмотра Лавриков предложил:
– Пойдем покемарим. Часа два у нас есть. Володька молодец, снова дрыхнет.
– Не хочу я спать.
Скворцов сидел, откинув голову, коснувшись затылком стены.
– Олежек, ты бы видел себя…
– Видел. Потому и не хочу.
– Что-то я тебя не понимаю.
– Я сам не понимаю, – Скворцов усмехнулся. – Как глаза закрою… Опять эти лица. Лица… Лица… Лица….
– Лица?
– Привезли нас в часть, под Джелалабад. Как раз после боя. Смотрим, а срочников, наших ровесников, нет совсем. Сослуживцам нашим, только что вышедшим из боя, лет по шестьдесят. Ничего себе, думаем! Контрактники что ли? Фигурки щупленькие, шейки тоненькие, виски седые, глаза – сгусток боли. А лица… Лица изможденные, морщинистые, все в копоти. Мы перед ними стоим, в новеньких формах, отглаженные, розовощекие, мамкино молоко на губах не обсохло, и на них смотрим. Они на нас. Сидят, тихо так, рядком, не шелохнутся и смотрят. Только слезы по щекам. Слезы…. Понимаешь, Женя? Это были наши ровесники! Теперь опять эти лица. Все время, как закрою глаза! Все время! – он обхватил голову руками, сжал виски.
– Позвонок…