Волнолом

Да и вообще было впечатление, что механических повозок на улице стало меньше по сравнению с предыдущими днями. Разница, впрочем, не бросалась в глаза – если бы Генрих не присматривался нарочно, мог бы и не заметить.

Его внимание привлекло цветное панно на торце кирпичного дома, стоявшего у дороги. Там была изображена батальная сцена в средневековом стиле – всадник, облаченный в золотые доспехи, вламывался во вражеские ряды. Его клинок, оставляя в воздухе размытый чернильный след, опускался на чью-то голову. Еще один конный, тоже весь в золоте, бился рядом. Вокруг – мешанина человеческих тел, густая щетина копий.

– Простите, герр ректор, а это что за художества?

– Генрих, как вам не стыдно! – воскликнул тот, моментально забыв о своих терзаниях. – Это же битва франков с аварами! Вспомните – Карл и Карломан сражались в первых рядах, щиты врагов рассыпались под их мечами! Язычники были в ужасе! Аварский каган бежал, оставив гору сокровищ! Знаменитейшая картина, написанная, правда, спустя несколько веков…

– Ах да, – вспомнил Генрих. – Нет, саму картину я видел – просто не знал, что сделали еще и панно. Когда оно появилось?

– Да что с вами, право? Ведь совсем недавно был юбилей – тысяча сто лет с того памятного похода. Сколько было мероприятий! Чтения у нас в университете, исторические реконструкции на Дунае и Тисе…

– Как-то мимо меня прошло, извините. Я редко выбираюсь из пригорода.

– Об этом писали во всех газетах!

– Наверно, не долистал…

Они свернули на мост, поравнялись с резиденцией канцлера, стоявшей на островке. Уже догадываясь, какой сюрприз его ждет, Генрих все равно испытал волнение, когда на фасаде вместо надоевшего циркуля сверкнула линза в оправе. Символ Стеклянного века, который в одночасье вернулся.

И снова Генрих задумался – а как бы он реагировал, если бы не был в курсе, какой ценой все это проделано? Если бы не стал свидетелем ритуала?

Ведь он теперь – светописец-уникум, а светопись в новом мире становится высшей ценностью. То есть, по сути, он одним махом вошел в элиту. Не в политическом смысле, само собой, но политикой он никогда и не увлекался.

Да, если рассуждать абстрактно, звучит неплохо.

Но в том-то и проблема – все происходит не с абстракциями, а с живыми людьми, которых приносят в жертву. Мир меняется не сам по себе, а по воле свихнувшейся хитрой стервы. И если в ее голове рождаются великие замыслы, то это не вдохновляет, а вызывает страх.

А еще в этом мире нет прежней Анны…

– Приехали, Генрих.

Особняк супругов фон Вальдхорн располагался недалеко от королевского замка, хотя и на другом берегу реки. Барон и король могли бы, вооружившись биноклем, глазеть друг на друга из окон, если бы у них вдруг возникла такая блажь.

Поскольку визит к барону был деловым, Генрих ожидал, что их проводят в кабинет к хозяину дома. Но слуга распахнул перед ними двери гостиной. Там мягко горели лампы, шторы были задернуты. Османский ковер на полу – каштаново-красный, с невероятно сложным орнаментом – мягко скрадывал шаги.

Роберт фон Вальдхорн, сидевший у камина, поднялся навстречу гостям:

– Прошу вас. Спасибо, что приняли приглашение.