Мне было ее безумно жаль, но с сознанием я без ее на то просьбы сделать ничего не мог, а обсуждать это в присутствии еще одного свидетеля никто, конечно, не пытался.
Говорила Дарья много. Она ничего не пыталась у меня выспросить сверх того, что я и так вложил ей в голову, зато с готовностью поведала мне о том, что все как-то не так последние дни, и голова болит, и голубь нагадил на шляпу, а теперь вот машина, но Дарья на нас не в обиде.
— Вы хоть раньше в Бога верили? — обернулся к ней шофер.
— Иногда, — отмахнулась Дарья. — По понедельникам. Сейчас-то что?
— А сейчас у вас выбора нет. Вы теперь точно знаете.
— Знаю, и сделаю все, что от меня требуется. А потом снова забуду, и буду верить по понедельникам. А что такое? Я сейчас не за спасение души стараюсь.
— Я тоже, — таксист снова закурил.
— Бросайте курить, — сказал я. — Я сейчас помогу.
— А? Ха, ну давайте.
— Не курите больше.
Он выкинул сигарету.
— Даже как-то грустно будет… забыть… — Дарья коснулась меня плечом. — Однако, Серафим, давайте с вами обдумаем… — она томно смотрела на меня, — обдумаем, как мы будем стоить обвинение?..
— А как его строить, — пробурчал таксист. — Все за нас построят. Господства этим займутся, а мы доставим Самаэля, расплюемся с херувимами…
— Э! — возмутился я. — Можно об этом и не говорить!
— А чего не говорить, — пожал плечами шофер. — Когда все и так знают, что херувимы только и норовят присвоить чужие лавры…
Это были мои слова. Именно в таком вот виде эти слова оформились у меня в голове когда-то давно, а теперь, видимо, перекочевали в голову шофера вместе с прочим «знанием, данным мне».
Дарья захохотала, откинувшись на спинку.
— Ну-ну, — сказал я. — Я вам этого не говорил. А то сотру из памяти.
— Конечно, не говорили, Сима, конечно…
Она болезненно напомнила мне Самаэля, с его манерой выражаться.