Сатья-Юга, день девятый

22
18
20
22
24
26
28
30

— Долгая история, — сказал он. — Монах-доминиканец.

Мы не поняли, а Шура обиделся.

— С чего это монахи?

— Савонарола соорудил костер тщеславия, — бросил парень, удаляясь. — Удачи на экзамене.

— Сам Совнарола! — крикнул ему вдогонку Шура. — Спасибо!

И парень остановился.

— Если что, — произнес он, — Костер тщеславия — это сожжение книг, отобранных у флорентийцев. Как вы сдавать-то собрались?

— Мы физику сдаем.

— А, — он кивнул. — Ну да. Тогда не знайте этого дальше. Всего хорошего.

* * *

Встречаться мы с ним начали на первом курсе.

В моей жизни не было историй без продолжения.

* * *

Мой техникум от истфака отделял пустырь с трансформаторной будкой посередине. Виктор выходил раньше меня и подолгу стоял, прислонившись спиной к будке, и курил, пока я не выходила. Тогда он радостно шагал ко мне и обнимал — большой, пропахший дымом и бумагой, спокойный.

Как-то мы с ним вспомнили о тетради Капанидзе, ставшей причиной нашего знакомства, и оба начали придавать ей какое-то особенно мистическое значение.

Девочки из моей группы засматривались на историков, но не знакомились, поэтому завидовали мне страшно.

Виктор часто говорил мне, что он авантюрист. Меньше всего он был похож на авантюриста. Казалось, его не занимало вообще ничего, и я не всегда могла угадать, какие замыслы вертятся в его кудрявой голове.

Однажды он приволок внушительную стопку пластинок с яркими английскими надписями.

— Сердце мое, — (он обращался ко мне именно так: «сердце мое») — У тебя есть где подержать их пару дней? Чтобы никто их не увидел.

— В кладовке, — сказала я. — Под помидорами.

— Помидорами, — повторил он и хохотнул. — Ну давай. Пусть полежат под помидорами. Если кто-то их увидит, я умру, — он сказал это совершенно серьезно.

Я разложила пластинки под газетами, на которых громоздились древние банки с солеными помидорами. Что на пластинках написано, я не особенно старалась понять. Думаю, Виктор смог бы всучить мне на хранение золотой слиток, внушив, что это спичечный коробок. Ни на лице, ни в голосе у него никогда не было и следа заинтересованности той или иной задачей.