…возможно.
Меж тем панна Белялинска вдруг взвизгнула и, подхвативши юбки, крутанулась.
— Не трогай меня! — взвизгнула она. — Не смей! Феликс, что ты позволяешь, что…
— Он ничего уже не позволяет, — Катарина никогда не умела преподносить подобные новости. — Он умер.
Князь приподнял бровь.
Удивлен?
Нет, скорее играет удивление. Мария вновь рассмеялась и от смеха у нее мелко и часто тряслись плечи, а потом смех перешел в икоту, икота — в слезы, и очередная пощечина жениха оборвала рыдания. Жених же вытер пальцы платочком и пробормотал что-то.
Ему жаль?
Ложь.
Младшая дочь нахмурилась.
— Как не вовремя, — пробормотала она, и Катарина удивилась, что услышала эти слова, произнесенные даже не шепотом.
Но ни удивления в них.
Ни сожаления.
— Надо же, какая печаль, — громко произнес Вилли, потягиваясь. И голую грудь почесал. — А то у нас тут свадьба… как бы не пришлось отложить.
Сказано это было явно с намеком. Но кому он адресовался? Панне Белялинской, больше некому. Только она не слушала. Она вдруг отшатнулась от князя и повернулась к стене. Уставилась в эту стену, будто видела что-то, иным недоступное.
Шелковые пальчики скользнули по щеке.
Замерли.
И ткнулись в глазницу…
Панна Белялинска вздохнула. Стянула перчатку зубами и потом, всецело сосредоточившись, не ведая занятия иного, более важного, попыталась вырвать себе глаз.
Князь не позволил.