Она развернулась было, чтобы уйти, но Порфирий Витюльдович, повинуясь внутреннему порыву, сгреб воздушную юбку.
— Стоять. И рассказывай.
— Что рассказывать? И помилуйте, если вы меня не отпустите, я буду кричать!
— Кричи, — разрешил Порфирий Витюльдович. — Может, хоть голос у тебя есть…
— Вам Ольгерда нажаловалась? Боги! Подобной ревнивой с… стервы во всем театре не сыскать… да она что о себе возомнила? Будто самая талантливая… гениальная… а между тем фальшивка, каких поискать… и вечно от одного бегает к другому… да она с половиной города, если хотите знать, переспала! — гнев исказил красивое это личико.
Отвисла губка, обнажая остренькие не очень ровные зубы.
Лобик прорезали морщинки.
А левый глаз оказался чуть больше правого.
— И ты переспишь, — Порфирий Витюльдович только хмыкнул. — Небось уже готова ноги раздвинуть…
— Да что вы себе позволяете!
— Чего хочу, того и позволяю… или, думаешь, заступятся?
— Уважаемый! — на лестнице появился невысокий суетливый человечек. Он спускался, шлепая босыми пятками по ступеням, правою рукой придерживая штаны, а левою, свободной, впихивая в них расстегнутую рубаху. Та была измята, да и пятнами многими пестрела.
Бачки всклочены.
Волосики реденькие дыбом стали. Очочки на носу перекосились, того и гляди упадут.
— Уважаемый, что вы себе позволяете?!
Вопрос был глупым.
Порфирий Витюльдович давно уж позволял себе все, чего душеньке желалось. А ныне ей желалось схватить этого вот, хиленького, за цепку золотую, которая поверх рубахи повисла, да и тряхнуть хорошенько. Однако разум подсказывал, что цепка этакого обхождения не вынесет.
— Вы… вы… да как вы смеете! — возопил господин, поправляя сползающую лямку подтяжек.
Новомодные.
Зелененькие.