Сентябрь

Усиливающийся рев дизельного двигателя, огни разворачивающегося грузовика извлекают из темноты нечеткие формы построек на другом берегу. Уже можно выпрямить сгорбленную спину. В са­мый последний момент, когда луч прожектора передвигается по балюстраде, разум регистрирует све­жие следы от пуль, выгнутые, рваные стальные полосы.

Рев двигателя, удаляясь, стихает. Никто не поворачивается назад, не видит исчезающие в темноте, мутно светящиеся габаритные огни.

Качающаяся на проводе голая, слабая лампочка, в неустойчивом отсвете — фрагмент бело-красного шлагбаума. Темные силуэты в длинных плащах с пелеринами… Так что… уже сейчас?

Мокрый асфальт. Последний кусочек страны, в которой ты родился; а эта страна выплюнула тебя сейчас, словно мусор с картонной меткой, на которой написано: ʺимеет право пересечь границу ПНРʺ. И даже не приписано, что только лишь в одну сторону.

Еще пара шагов. Голая лампочка освещает блестящий от влаги шлем, потемневшую накидку. Шлагбаум поднимается со скрипом. Павел медленно поворачивается. Вокруг темнота, немногочис­ленные огоньки на том берегу начинают дрожать, размываться…

Так ведь я же не плачу. Не по чему, курва, плакать…

Белорусский пограничник отступает во мрак. Мокрой чернотой блестит воронение калаша. Он ждет. Он знает, что долго это не продлится. Что они всегда оборачиваются, вглядываются в темноту. Недолго. Последний шаг. Он уже за шлагбаумом. Пограничник вынимает из руки смятый, мокрый от пота и дождя клочок картона. И даже не читает напечатанных на нем букв. А может он не умеет чи­тать латиницу.

- Павел Лешневский, родившийся… гражданство — нет, место постоянного проживания — нет…

- Заходите, пан.

В голосе солдата слышно безразличие. Он уже давно успел привыкнуть.

Мигнул светодиод блока бесперебойного питания. Застучала головка чтения-записи диска; за­мигали огоньки кабельного модема. Фродо глядел в зарешеченный прямоугольник окна.

- И зачем я все это тебе рассказываю, - буркнул он наконец. - Какое тебе до этого дело…

Она же положила ему ладонь на губах. Холодные, мягкие кончики пальце. Женщина молчала.

- Умная ты, Маришка… Я правильно помню? Ты же, вроде как, успела представиться?

И он рассмеялся, сам размышляя: откуда в нем столько горечи и дешевого злорадства.

- Извини. Конечно же, помню и — как говорил раньше — спасибо за все. Даже если ты здесь по службе. Ты знаешь мое имя. Просматривала документы? Те самые, из Минска? Или более поздние, из Литвы?

Коротышка уселся на лежанке, так что скрипнули пружины.

- Выходит, Кирпичеву они тоже известны… И ты гляди, сукин сын, не проболтался.

Теперь уже встала женщина. Стащила спальник, окуталась им, словно неожиданно ей сдела­лось стыдно. Словно бы что-то вдруг оттолкнуло их друг от друга.

Женщина встала перед столом, на котором высились горы оборудования, оперлась на него.