Сентябрь

- Я знаю, что ты хочешь сказать, - глянул он искоса. - Можешь не продолжать. Никто ничего не должен ни мне, ни таким как я.

Вагнер молчал. Снова игрался ʺхеклеромʺ.

- А что ты должен был делать? Протестовать? - Фродо рассмеялся. - Как? И зачем? Вел ты себя прилично. Сидел в своей башне из слоновой кости, писал книжки и утверждал, что тебе все до задницы. И эти твои книжки даже издавал, со всеми их тонкими намеками. Тиражом по пятьсот экзем­пляров каждую. Вот только никто их не читал, потому что уже тогда они стоили как четверть средне­статистической зарплаты. Но ты все так же оставался авторитетом, тем более важным — что молча­ливым. Авторитетом для немногих, которые для тебя что-то значили, которых ты ценил. А глупый на­род ничего лучшего не заслуживал, он сам хотел… А больше у тебя нет?

Вагнер отрицательно мотнул головой. Не было. Он и сам охотно ужрался бы до полусмерти.

- Глупый народ, - низушок обращался, собственно, к самому себе. - Он сам себе все это и устроил, люди поперли на резню, словно бараны. А те, которые еще как-то мыслили, возвышенно молчали, как ты, или зарабатывали бабло, как я. И не видели ничего, кроме кончика собственного носа… Возможно мы и глядели с отвращением на всех этих лысоголовых на улицах, на облака лада­на, на маленькие и большие памятники в каждом скверике. Мы подключали для самих себя тайные антенны, нелегальные кабельные сети и радовались тому, что нас это все не касается, что мы сами не обязаны слушать и видеть эти бредни. А то, что кого-то там избили, спалили какую-то там церковь или даже кого-то убили… Сами же мы ничего сделать не можем… Чем хуже, тем лучше, долго все это не продлится. Но запад продолжал вести с нами бизнес, строились и открывались очередные супермаркеты. Разве что нас выперли из НАТО и из брюссельских прихожих. Перед нами, как перед чумными, закрыли границы, что нашим религиозным и националистическим маньякам лишь подлило масла в огонь… Польская схизма…

Вагнер успел разобрать "хеклер-и-кох" на части. Он осматривал против света просвет ствола, давным-давно не чищенного, покрытого раковинами. Похоже, предыдущий владелец считал чистку оружия никому не нужным предрассудком.

Польская схизма, подумал он. А что должен был сделать народ, в течение двадцати лет вос­питываемый в рамках культа одного человека. Вот что мог он думать, когда преемник, черный чело­век в белых одеждах и с суровым лицом, говорил про ошибки и искажения. Новый папа римский не объявил буллу, высказывался прямо, на пресс-конференции. Не с трона, даже не из окна, далекий и недостижимый, а из арендованного зала итальянского пресс-агентства. Что должен был сделать на­род, когда избранный кратчайшим, всего лишь получасовым конклавом римский папа сообщил о пересмотре энциклики Humanum Vitae[17]. А один из непокорных германских теологов говорил о языче­стве, памятниках, которые ставят при жизни, аллеях праведного имени в каждом городе…

- Жан Н"кондо принял символическое имя Альбино, - Фродо вошел в самую средину мысли Вагнера. – Кардинал из Заира, смесь Мартина Лютера Кинга с самим Савонаролой. Негритенок Бам­бо на троне святого Петра, оскверняющий все самое святое. Который осмелился приостановить пол­номочия самого примаса, когда тот стал критиковать проекты реформ, называя их творениями сатаны и коммуняки, все оно шло где-то так. Как должен был поступить тогда народ с сорокапроцентной без­работицей и отсутствием каких-либо перспектив? В конце концов, у него имелся враг. Но я хотел не об этом.

Ложка скрежетнула по дну алюминиевой миски. Неаппетитная каша, подкрашенная реденьки­ми, бледными шкварками, все-таки давала какие-то необходимые калории. Есть приходилось исклю­чительно из соображений рассудка, чтобы не попасть в апатию.

Фродо вытер губы, поднял ко рту кружку без ручки, желая смыть затхлый вкус компотом, как называли бледно-розовую жидкость, в которой иногда попадались расползшиеся плоды. Возможно — сушеные сливы.

У него не было даже собственной миски, в этом плане даже в Аушвице было полегче. Здесь посуду и гнутые ложки выдавали вместе с порцией еды, этим занимались оплывшие бабы среднего возраста, явно, бывшие сотрудницы совхоза. Ходили они все время обозленными, поскольку в кухне не удавалось украсть много, а посылки, высылаемыми Международным Красным Крестом, пропадали уже в Минске — здесь, в лагере их никто не видел.

Фродо до сих пор сидел, попивая бледный компотец, хотя ангар уже наполовину опустел. Было холодно, каша стыла; еще до того, как попасть на столы, она превращалась в твердые, слеп­ленные жиром комья. Низушку совершенно не хотелось возвращаться в комнату с бездействующей, обитой раковиной и двухэтажными нарами, которые он делил с двумя довольно-таки симпатичными и культурными семьями, обремененными, к сожалению, четырьмя детьми. Поскольку малышню не пус­кали в выкопанный в границах проволочного заграждения сортир, смрад из горшков мог бы поднять и мертвого.

Не было охоты и бегать перед ограждением, словно зверь в клетке. Очень скоро уже должен был опуститься ранний декабрьский вечер; грязь под ногами уже подмерзала, благодаря легкому мо­розцу. Коротышка размышлял: что дальше. И так уже три месяца кряду.

Сам он уже познакомился с методами работы управления по делам беженцев и подсчитал: при таком темпе рассмотрения заявлений на предоставление политического убежища, следует приго­товиться года на три ежедневного запихивания в себя каши со шкварками.

Кто-то стукнул его по плечу. Низушок неохотно повернулся, считая, будто бы это снова въедливый телеведущий с обращением о достоинстве. Но на половине оборота застыл: за ним стоял солдат внутренних войск, один из тех, кто охранял лагерь. Солдатик был молоденький, с мальчише­ским лицом, которого, похоже, бритва еще не касалась. В руке он держал лист бумаги, похожий на официальный документ.

- Павло Лешневский? - спросил солдат.

- Собственной персоной, - буркнул в ответ Фродо.

Он совершенно не удивился тому, что его так легко нашли, без необходимости вызова через хрипящие громкоговорители, находящиеся в каждом помещении. Было достаточно отдать приказ об­наружить самого маленького коротышку во всем лагере.

Солдат, правда, без особого успеха, пытался навесить на лицо мину решительности.

- Идите за мной, - приказал он и повернулся.