— Ну да. Вытье твоей собаки совсем меня задолбало. Думаю, всех других жильцов тоже, но ты же знаешь, всем насрать…
— Не люблю, когда ты так выражаешься, — перебил ее Василь.
— Это не отменяет того, что людям и правда насрать. Они предпочтут несколько часов слушать собачий вой и жаловаться, но пальцем о палец не ударят, чтобы разобраться. Лично я собиралась скинуть эту собаку с крыши… эй, я же не серьезно, что ты на меня так смотришь? В общем, я поднялась, и увидела тебя. Сначала мне и тебя захотелось скинуть, но потом до меня дошло, что что-то не так… Так что ты прощен за то, что даже не поздоровался со мной утром. Я уж думала, игнорируешь, и все кончено… Ты собираешься сказать мне «спасибо» или нет?
— Я скажу: «Спасибо», а ты скажешь: «Не за что, таков был мой гражданский долг». Так зачем лишний раз шевелить языком?
— То есть ты не заметил, что сейчас нашевелил языком в двадцать раз больше, чем мог бы, говоря одно слово «спасибо»?
— Я сказал все это во имя твоего просвещения. Причина более весомая, нежели ненужные слова.
— Почему ненужные? Ты считаешь, что благодарность не нужна, или что?
— Можешь считать, что она подразумевается по умолчанию, — отрезал Василь. Разговор начал раздражать его. — Кстати, где собака?
— Там же, где твоя вежливость, — буркнула девушка. — В неведомых бебенях. Не знаю я. Убежала! Я б от тебя тоже убежала на ее месте. Послушай, Максим, ты же взрослый человек, и мне нравится твоя эта почти высокомерная серьезность… но иногда ты как сказанешь…
Кому это она? Ах да, это же его новое имя. Все никак не привыкнуть.
— Как думаешь, мне пойдет черный цвет? — девушка решила перевести тему. — В смысле, волосы покрасить.
— Нет.
— Значит, пойдет.
Он решил ничего не отвечать. Его тупоносые коричневые ботинки и ее высокие сапоги топтали дороги маленького города. Утром температура поднялась выше нуля, прошел дождь, поспешный и обильный. Улицы пахли грязной русской весной, которая в Беларуси давно расцвела цветами сирени и перетекла в сочное, гудящее насекомыми лето.
Проезжающий мимо автомобиль одарил Максима с его спутницей грязевым цунами из ближайшей лужи. Катя успела спрятаться за его же спиной, ее куртка отделалась символическим боевым крещением в виде нескольких капель. Пальто Максима приняло на себя весь удар.
Его уверенность в собственной неуязвимости начала рушиться. Окончательно его добил вид собственного ларька. Местные умельцы разбили витрину, один из них уже дописывал на стене ларька третью матерную букву.
— Ах ты!
Максим бросился на хулигана, как разъяренный медведь, которого опрометчиво пробудили от спячки среди зимы. Пацаны бросились врассыпную, тот же, которого Максим успел нагнать, пытался вырваться — но все впустую. Максим отвесил ему оплеуху со всего размаху и обнаружил, что это ему понравилось. Тогда он ударил мальчишку снова и снова — по лицу, по рукам, которыми он закрывался.
— Может, с него хватит? — неуверенно спросила Катя. Нет, еще недостаточно. Максим продолжил осыпать жертву побоями, уже не символическими, а вполне серьезными ударами, уместными в мужицкой драке, и с каждым ударом к нему возвращалась воля к жизни.
— Как мне надоело принимать этот мир, — процедил он сквозь зубы. — Мне надоело быть Буддой! Мне надоело быть Буддой! — уже кричал он. И только когда Катя повисла на его руке, Максим выпустил мальчишку. Тот сразу же дал стрекача.