Помню тебя

Паня оцепенело застывал… А то вдруг лапы судорожно выцарапывали что-то, словно бы он выдирался из удушья и ужаса. Бедный щенок: чумка тяжелее всего как раз у комнатных малявок. Подлинный собачий младенческий бич… Стало заметно вдруг, какие у него по сравнению с исхудавшим тельцем неожиданно крупные и сильные лапы. Эх, Паня…

Однако через месяц щенок успокоенно притих на подстилке. А еще через несколько дней ослабело, но бодро прошелся по дому. И Марья Петровна ахнула: это был почти неузнаваемый Паня.

Ну и в странное же существо незаметно превратился он! Пес оказался торпедисто длинным, на крепких, слегка вывернутых лапах: ступня курьезно, по-балетному, на-право, ступня налево. От прежней кудрявой шерсти остались мохнатые брови и борода клином… Дружелюбная отмашка кренделя-хвоста. И глаза умнющие, все-превсе понимающие…

И не то чтобы этот новый Паня был уж слишком непригляден и уродлив. Но нескладный пес из прежнего забавного крохи — это было почему-то обидно. Словно переделали невпопад сказку со старым добрым концом, и каждому же ясно: что так нельзя…

А Паня все крепчал в кости. Раиса теперь говорила опасливо: «Вот горлохват какой…» Приблудный кот Прохор, кормившийся возле дома на помойке, был надолго отучен появляться на угодьях.

Но однажды, проходя мимо жильковского дома, увидела: Панниковы уезжают. И пока что оставляют Раисе на несколько недель пятерку денег на содержание собаки.

Иван Семенович сутуло и рукасто закидывал в кузов узлы с вещами. Приземистый белый пес стоял рядом и прилежно отстукивал хвостом по калитке, не умея принять участие в этих хлопотах. Марья Петровна уже сидела в кабине, придерживая увязанные подушки.

Пес смотрел понимающе и преданно: отъезд есть отъезд. Иван Семенович уезжает в город на работу; Раиса, случается, отбывает на складской машине на базу, и нас с Пантюховым не раз ждал под окнами «газик». Но зато как радостно потом встречаться! Пес поскребся когтями в гулкий скат грузовика и неспешно отошел в сторону, когда он тронулся с места.

А дальше…

Недели через две Жилиха сказала мне при встрече, что пес совсем ее извел: ничего не ест и воет под окнами. Воет и воет… И погонишь — скалит зубы.

Я подхожу к калитке и окликаю. Отощалый пес смотрит на меня как на чужую. Рядом нетронутая миска с едой, и к ней как раз подбирается бродячий кот Прохор. Всею своей подрагивающей шкурой кот чует пошатнувшуюся власть собаки и отсюда свое право на остывающий овсяный суп в миске. Но на всякий случай его пучеглазая усатая физиономия в пределах приличия: опасливо-умильна. Пес не верит буддийскому лику кота. Ах, шуганул бы его сейчас с лаем! Но он привстает и молча кажет желтые рваные клыки… Кот горбато шипит и с видом: единственно по деловой занятости — удаляется. Словно лишь присутствие врага сдерживало его, пес принимается выть.

Жилиха, осторожно пробираясь мимо него от крыльца к курятнику, цедит: «Голод-то свое возьмет». А Паня скоро надолго пропал со двора, бродил по улицам, у магазина и чайной, будто надеялся отыскать потерявшихся. И снова вернулся. Начал есть, пугая Жилиху своей прожорливостью.

Видеть это было почти невыносимо: Паня теперь уныло и преданно ходил следом за Раисой…

Может, хоть кость ему бросить подальше к забору, чтобы отстал на время? Жилиха баба хитрая-хитрая. Но и Паня не прост, за костью не идет. Она никак не могла отогнать его, чтобы пес не плелся за ней на огород, в палатку. «Вот ухажер у тебя нашелся какой…» — смеялись и удивлялись на улице.

Хозяева все не возвращались. Паня теперь был тощий пес с мрачно-упорным и опасным выражением медленно мигающих и слезящихся глаз. Только Раису он подпускал к себе, но Жилиха стала бояться его и грозилась позвать сторожа с берданкой. Паня подружился было возле чайной с приезжим счетоводом из Ягодного, и тот даже хотел увезти его с собой в лесничество. Но снова вернулся на двор к Раисе. Как же безнадежно надо ждать и как отчаяться, чтобы так ошибиться!

В непогоду пса почти не видно. Он забивается под широкое и низкое крыльцо, глухо ворочается там, не в силах развернуться. И застывает, высунув наружу голову и положив ее на лапы. Кудлатая его морда кажется тогда особенно, до предела угрюмой и умной. Будто знает Паня все тайны на свете. И даже уже не хочет их знать: одна морока с ними, а лучше дремать под моросью да белую кость лизать… Он и сам, кажется, уже не знал цели и смысла своего ожидания. Оно существовало в нем отдельно от смысла. И даже перегорело в нем теперь во что-то отравляющее и губительное.

По человеческим меркам поведение пса вначале было строго логично. Ведь должна же быть кем-то оценена заслуга его верности. И должно быть замечено его ожидание. Или нет?! Значит, тогда оно еще недостаточно велико, если этого нет. Так, должно быть, мерещилось этому безмозглому псу…

Вид понурой и одичавшей собаки был неприятен, как неприятно все бессмысленное. Ведь звали же мы его не раз с собой и пытались выманить и выволочь из-под крыльца! Мы даже тогда надолго переменили свой обычный путь мимо этого дома и мимо ограды.

Вот примерно и все про пса.

Что это было — такая непомерная верность?.. Как же должны были замкнуться все жизненные инстинкты, чтобы вести его настолько вразлад с глубинным и главным зовом — сохранением своего существования? Оно и вправду почти иссякало…