Помню тебя

22
18
20
22
24
26
28
30

В окно постучали. Скрипнули шершавыми пальцами по стеклу:

— Ин, ты здесь, а? Все нету… — Снова стукнули.

Очень хотелось есть и напиться чаю в соседнем доме, у Зониных. Но ее придавило застылой тишиной в доме, и было не отозваться, не вынырнуть. Вдруг очнулись и — зачем-то, для кого теперь?.. — пошли ходики. Под утро ходики, наполнив Инну ожиданием и испугом, снова стали. Все в их маленьком хозяйстве на двоих было налажено с повседневной женской тщательностью и не устроено по части мужских забот.

До Выхина было под горку, лесом. И снова в гору. Впереди видна старая выхинская церковь с черточками-крестами и в паутине кустов по разрушенным уступам верха, по обнаженным ребрам куполов. Студеное красное утро глядело вдалеке через сквозные купола, дышало настороженным покоем и близким уже устойчивым, долгим снегом. Лаяли собаки позади, в Бурцеве. Вдалеке, на краю Выхина, стучали в кузне и заводили трактор возле ремонтных мастерских. Звуки смутно и вязко доносились в тишине пасмурного раннего утра.

На полпути ее нагнал обещанный совхозный грузовик. Загудела дорога, и шелестела стерня и осыпавшееся ломаное остье, когда трехтонка с продрогшей Инной в углу кабины объезжала по краю поля чугунные колдобины на проселке.

К полудню подошел народ. Выхинские старухи, соседи из Бурцева, была учительница из ее школы… Гощенин велел расписаться в ведомости «Культурные мероприятия» и вручил ей перетянутую тесемкой пачку трехрублевок и пятерок. Они скоро разошлись. Пожилая высокая сестра-хозяйка из больницы указала ей, кому и за что полагается. Подталкивала ее, безвольно послушную, как распорядиться, вслед за чем… Где встать. «Теперь уж поплачь, поплачь теперь… О н а  услышит. Ты себя отпусти».

Какие это были будничные и мерные заботы. До поры отодвигающие чувства. Почти бытовое устройство ее худенькой матери с заострившимся тихим лицом, на простыне и скудной больничной подушке между восковыми цветами; и потом под бугром из мерзлой глины, плоскими ломтями…

Рядом тихо крестились и утирали подбородки концами платков какие-то незнакомые старушки. По дороге с кладбища рядили: сирота-то одна осталась, будут ли поминки? Или не стоит ходить в Бурцево? Далеко все же. Неумело рыкала гармонь. К ней подошел сосед, Митин, и взял оставшиеся пятерки — купить красного.

Поминки пересидела с трудом. Долго ждали Митина. И он пришел наконец. Все рвался сам разливать и промахивался, залил вином тарелки с подсыхающей мутно-серебряной селедкой. Доставал из карманов новую бутылку рыжего красного и все не давал выудить ее из своих рук. Жена его Таня зло всхлипывала, ей было досадно который час повторять всем, что, может, магазин был закрыт… Шептались старухи. Петра Митина ходили встречать. И бегали по дворам — занять пока чего-нибудь спиртного. Раззвонили по Бурцеву… Новые пришедшие, из Малина, товарки матери по маслозаводу, зашли со своим красным.

Говорили за столом и, отыскав Инну на кухне, щекою к оконному косяку, про Любовь Кузьминичну все доброе. И то, чего уж совсем не было: что прожила она жизнь хорошо, удачливо… Малинские бабоньки, когда уж подоспел Петька Митин, немного перепили и завели тягучее, негромкое сначала. А после в голос, с какой-то горючей отрадой:

Свою судьбу! с твоей! Судьбой-ю! Пускай свя-зать я не могла!..

Зашел на полчаса всего Гощенин. Сказал, что он попросил слесарей в мастерской. Поставят памятник металлический, с фотографией. А дом сельсовет пока заколотит. Может, найдется покупатель, хотя вон сколько уже брошенных стоит… Говорил озабоченно и хмуро. Видно, жена с тещей крепились несколько дней, да завели разговор про соседские похороны, что больно много он принимает участия. Скоро ушел.

Постучала продрогшая по вечерней дороге сестра-хозяйка из больницы. Напомнила Инне, устало зажмуренной от света голой лампочки под потолком на кухне, что нужно бы еще пару десяток. Подбить потом бугор в оттепель. Роют-то мелко, хотя и берут… Потом надо подправлять. А в городе еще не столько берут, чтоб она знала.

Да она ничего не думает… (Только что же она при всех не сказала? Пусть возьмет.) «Пальто возьмите в счет денег. И себе возьмите — на память чего. Положено». — Инна открыла сундук в углу, у печи. Все равно ей, все равно.

Она ничего сейчас не понимала ни в людях, ни в их поступках.

Пожилая сестра-хозяйка вроде смутилась и стала учить ее, заглянув в зал с гостями, чтобы она так-то все не раздавала! «Открытые вы такие и легкие отдавать, молодые». И чтоб лишнего не думала. Она отдаст, если с продажи пальто что останется. Завернула в марлю материно потертое пальто с вешалки.

Разошлись с поминок по деревенским понятиям поздно. Уже там и тут желтел свет поверх коротких узорных занавесок по всему Бурцеву. Соседская Татьяна, жена Митина, в голос зарыдала напоследок, запричитала: что вот Люба была — одна ее понимала. А Петр-то сегодня! Он-то сегодня как… Инна удивилась: нечасто вроде Татьяна заходила к матери.

Разошлись. Она была рада. Еще не понимая и не узнав для себя неприметной отстраняющей целебности — чьих-то охов и толков невпопад, этого бессвязного застолья и просто своей неодинокости сегодня со своим горем.

Утром уходила — надолго отбросила и оставила позади просыпающееся село, вчерашний озабоченный и страшный день. Теми же плывучими обрывками мыслей вспоминала их с матерью жизнь, добираясь проселком до шоссейки. И дальше, в поезде.

Ей вспомнилась мать, какою она стояла тогда на заросших кустарником вырубках, когда они совсем еще недавно, в конце лета, собирали там последнюю, мелкую и особенно сладкую малину. Листы низкорослого орешника уже чуть пожелтели и стали жестче. Вырубки были ярко, но скудно по оттенкам расцвечены желтым и фиолетовым. Колыхались ржавые метелки конского щавеля и ватные крылья иван-чая. Мать обирала ветку, и ее лицо под нависшим белым платком было красновато-загорелым, сосредоточенным и с едва заметной улыбкой.

Приехавшая на каникулы Инна помогала ей на маслозаводе, в резиновом фартуке, шлангом с горячей водой окатывать в пересменок цехи, мыть чаны. А тут у матери отпуск, двенадцать дней, они с Инной на огороде все переделали. «Ох, самая ж тяжелая работа на земле», — говорила городская, отвыкшая Инна. — «А то… Чтоб знала», — соглашалась мать неохотно: то ли хотела, чтобы дочь помнила это, то ли, чтоб забыла.