Раннюю картоху они всю убрали, повыдергали и просушили лук. Заготконтора ничего совсем не берет, надо бы на рынок с тем луком ехать… Оборвали плети пустоватых в этом году огурцов и начали копать, хотя вроде и рано еще, но потом, в осень, матери тяжело будет глинистые гряды поднимать. Если живешь по большей части с этих гряд, то какой тут отпуск, себя-то ты как отпустишь? По малину вон ходили…
Мать раздвигала ворсисто-сухие колючие ветки малины, и лицо ее, как за любимым делом, было слегка озабоченное, но отдохнувшее, молодое.
Тут сбоку зашуршали кусты, и на вырубки вышел высокий сутуловатый мужчина в дерматиновой куртке нараспашку, сбитых кирзовых сапогах и грязноватом клетчатом кашне на шее, несмотря на жаркое летнее утро. Худощавое лицо его было с крупными, резко выдающимися скулами и круглыми глубоко посаженными мрачноватыми глазами.
Вдруг это лицо осветилось недоверчивым удивлением и узнаванием. И мать удивилась… И кажется, обрадовалась, порозовели скулы.
«Люба? Нет?.. — спросил человек. — А это кто ж?» Инна отошла в орешник.
Чуть погодя ее окликнули. У матери на чистой тряпице на траве были разложены помидоры, яйца, хлеб. Они сели вокруг втроем.
Инна поняла только, что это человек из молодости матери. Давности-то какие, еще до ее рождения. Перед самым ее рождением… Трудовая повинность для колхозных девчушек в войну. А этот встреченный ими человек, видно, уполномоченный на лесоповале, кем же он мог еще быть в сорок втором году?
Разговор вроде не клеился. Спотыкался на малознакомых матери подробностях. И Инна досадовала на мать. И не нравился ей их собеседник, с которого уже как бы сошло первое оживление, и он с пристальной небрежностью рассматривал мать. И растолковывал ей про свою жизнь. В управлении он… У Силычева. Ушел с послевойны из леспромхоза, какие теперь в области лесозаготовки! Вон их-то лес — истощал совсем, не встает после военных рубок. Решение такое уже есть — совсем его свести.
«Да как-же?» — удивилась мать.
«А луга будут. Правда, земли брошенной у вас и так много! Рук, все говорят, не хватает. Дочь-то у тебя после школы куда пошла? Небось не по сельской части? Чья дочь-то?»
«Учиться она захотела. Весь выпуск у них, из седьмого класса, уехали почти все. А я, что ж держать… Учится она в мелиоративном техникуме».
«Во! — невесело обрадовался человек. — К нам, значит, придет. Приходят вон на практику и после присылают. А потом ищи их в конторе. Сельские еще ничего, а городская если — на корчевку поставь, день-другой, — «У меня диплом техника» — это она-то тебе говорит. А мне их диплом — во! — Мужик крутанул головой и сунул длинную ладонь под горло. — Знают, как положено, а чего почем, не знают!»
«Да как же… — снова сказала мать. — Девчачьи же силы, как мы в военное-то время на делянке пластались, теперь разве можно? Я ею уже ходила, боялась — скину, а сказать боялась… Ведь все равно не отпускали тогда».
«Да уж не пустили бы. Если б под лесину тогда не попала, под суд бы еще, может, как злостная пошла. Это сейчас у всех больно много прав развелось! Иные-то на все пускались, чтоб от трудповинности уйти, — мужик криво усмехнулся, крутанул головой. — Вон ты, значит, когда к нему прибилась-то, к тому, сельсоветскому… А с кем осталась-то?» — Он оглядел их с матерью одежду: городскую «пигаличную» юбку Инны с капроновой кофтой, ставшие тесными за время каникул, на деревенских припасах, и выцветшее платье матери, белый платок, — откровенно отмечая материну семейную неустроенность, одинокую захудалость.
Мать поднялась, и мужчина остался сидеть о присоленным помидорам в руке.
«Не о том мы сейчас говорим, Петр Петрович. Дочь вон здесь… Семейный вы были тогда человек и верно всех строгости учили, и сейчас вот по-прежнему. Только не всех одинаково!..»
«Люба! Ну ты что, Люба? Ну?! Да неужто?..»
Мать ухватила рослую, выше себя Инну за руку, и они оставили встреченного человека над тряпицей со снедью. Лицо у матери было беспомощное…
С таким лицом — давно уже это было, она работала на ферме — мать кричала на бригадира: чтобы воду с реки возили! А потом снова таскала ведрами… И носили они с женщинами больше, чем нужно напоить телят, еще и в запарники: чтобы чуть сдобрить понуро мычащим отъемышам голимую мартовскую солому. Такое же беспомощное было у нее лицо, когда требовала с бригадира, самой невеликой помощи.
Потом приходила мать домой — не могла вынуть из печи чугун с картошкой, застуженные узловатые пальцы не удерживали ухват. Но все же в те послевоенные годы малорослая беловолосая Инна во взрослых ботинках на спичечных ногах могла проскальзывать чуть свет на ферму — хлебнуть молока. Была убродная ранняя роса или плотный снег, пропоротый затемно одною матерью, дымными столбами падал вниз свет через прогалы тесовой крыши коровника…
ebooksa