Помню тебя

Сосед Гощенин останавливал ее, если спозаранок брод через росу был чуть протоптанней и темней, и говорил, не глядя в ее сторону: «Ты вот что, не ходи…» Коров в Бурцеве по дворам осталось раз-два и обчелся, правда, и ребятишек немного. Но за разбазаривание молока было строго. Страшней не было в ее тогдашней жизни — лететь с фермы… Она уже года в три знала, как «определять» тропинку. Но не всегда удержалась бы сама…

Изредко и утайкою «свой», а днем, на людях старательно строгий и озабоченный, Павел Антонович Гощенин был для крошечной соседки паническим перепугом и мысленной острасткой — в чем бы она ни провинилась, почтя до сознательных уже школьных лет. И скрытой привязанностью, тоже сродни испугу.

Был Гощенин и в самом деле немалой в те годы деревенской властью, председателем сельсовета. Закончил перед войной курсы младших подъюристов и пришел 9 фронта с медалями. Простоватый, остроносый и молодой еще, ходил в кожане и гимнастерке, с клюкою первый год, по избам насчет поставок и налогообложения. Облагал как положено, это знали. Но только все рассеяннее и потеряннее лицом ходил и получил под конец взыскание и понижение в должности — до сельсоветского секретаря, когда отпустил кого-то со справкой в город и Иннину мать — с фермы на Малинский маслозавод.

Та зима в районе выдалась скуднее прежних. Хлеб у них в Бурцеве еще не получали. После приезда уполномоченных председатель колхоза слег в больницу, всю осень ждали назначения нового и на трудодни ничего не выдавали. И так и не выдали в ту зиму, оказалось, нечего после завершения поставок.

Они с матерью ходили на речку. Там женщины неумело выдолбили проруби, и мать, самая молодая из доярок, протискивала в полынью закидуху — квадратную сеть на длинном шесте. И тут восьмилетняя Инна ухнула в соседнюю прорубь.

Вышел на лед с двумя бригадирами Гощенин — день у доярок был рабочий, и он, не заметив, что произошло только что, в один миг, за спинами женщин, стал грозить и распекать на ходу. Руки у Любови Минаевой так и не слушались ее — тянулись к девочке, скрывшейся в темной воде… Она повалилась на снег.

…Ну и наслушался Гощенин, неся завернутую в полушубок Инну к дому.

А мать молчала. И только уже в Бурцеве вдруг заголосила без слов, одним измученным звуком, как-то не в лад шевеля постепенно отходившими после судороги руками. Потом тот ревматизм перекинулся у нее на сердце.

Так и считался давно Гощенин на селе вроде бы Инниным отцом, и то, что Минаева была отпущена с фермы, ничего тут не добавило. Потому что больше и некого было зачесть в этой роли в военную пору, когда он один на всю округу с инвалидностью после госпиталя вернулся в Бурцево. Не считать же было кого из малолетних или не в своем уме Фиму-тряпичника с плоским бабьим лицом, которого даже и на призывной пункт не вызвали, — собирал он от конторы вторсырье по дворам, а как не стало тряпья, ютился, опухший и полуживой, вроде старика-дитяти у одной жалостливой вдовы. Так судили и гощенинская жена с тещей, редко когда и неохотно кивавшие матери при встрече, при самом тесном соседстве — дворами…

Так и сочли в этой роли для молодой и видной Любы Минаевой вернувшегося Гощенина, выказывая ей этим уважение и зависть: исполнила свое женское назначение. А чужую семью не разбивала. Не всякая ведь с фронта кого-то ждала, да и после дождалась бы чего, нет?.. Строже давно уже не судили, не редкостью было. Хотя по-деревенски любопытствовали и рядили и негласно постановили по-своему для определенности.

Инна знала, что имя для нее подсказала приезжая женщина, Нина Трофимовна, прибившаяся тогда, в войну, пережить на селе городской голод. А отчество ей было записано, как у матери, Кузьминична. Одно у них было отчество. Спрашивать у нее подробнее Инна не решалась. Да и не было почти у послевоенной деревенской ребятни самого этого понятия, что отец не только у каждого был когда-то, но и есть, в доме живет…

«Мой-то суженый в ту войну не родился или с этой не пришел», — говорила мать.

И ничего, в самое раннее Иннино детство была она уверенная и смешливая. Как открылся после войны заколоченный выхинский клуб, на вечерки ходила, Инну, замотанную в платок, с собой брала. Там плечистая пожилая сторожиха играла на гармони, топтались бабы в валенках, стеснительно ждали по углам начала кино подросшие семиклассники.

И как ни бывало им тогда трудно, держалась Любовь Кузьминична на людях ровно и рассудительно, вроде решилась и взяла на плечи вдобавок к женской мужскую судьбу, так уж неси. Иная вдовая с детьми не один день кричит в правлении в голос — и получит без очереди несколько лесин сени подпереть. Любовь Кузьминична тоже ходила и просила. Не вытерпев, ехала в лес, сухостой, какой могла, сама подшибала. И все она про всех понимала: «Да как же, вдова фронтовика и детей двое». И чувствовала в этом не свою задетость, а вроде бы она той вдове помогла.

И только после случая с прорубью у нее будто сломалось что внутри. Перешиблен был характер.

Потому и отпустил ее с фермы Гощенин, что эта тихая совестливая Люба, безголосо зашедшаяся над спасенной дочерью, потом такое кричала…

Что уж мог, он ей возражал: что отпустить не может. И отпустил на маслозавод… Хотя и там не находилось такой работы, чтобы ей застуженные руки не мочить. Только что получала она теперь невеликую зарплату в срок, они хлеб покупали. Два раза в неделю его завозили в здешний магазин.

Но мать уже стала слезливой, резкой и замкнутой. Иногда только к ним заходили ее товарки с маслозавода: попросить подменить их по семейным делам. Мать срывалась: что ж, ей-то не нужно?! Да как же… Но те знали, что Минаева сделает больше, чем просят. Правда, без дела теперь не заходили.

И говорила потом мать… Инна не любила слушать, не веря и привыкнув к другому. Цепкие какие люди! Для себя все живут. А у ней вон и дочь такою же вырастет!..

Инна боялась их замкнутой жизни, взвинченных поучений матери и собственных всегдашних поступков — как раз наоборот. Хотя и поняла поздней, что это мать надорвалась на тяжелом, а душа у нее осталась прежней, беспомощной даже в своей доброте. Вложила она в дочь и жизнь свою, и поучения свои…