Закон Моисея

Он улыбался, демонстрируя ряд маленьких белых зубов и ямочку на правой щеке. Я тут же пожалел о вырвавшемся из меня потоке брани, а затем снова выругался теми же самыми словами и с той же громкостью.

Я почувствовал, как надвигающиеся чужие мысли словно щекочут мой разум, и я вскинул руки в знак капитуляции.

— Прекрасно. Покажи мне свои картинки. Я нарисую парочку и прилеплю их на свой холодильник. Я не знаю, кто ты, поэтому не могу послать их твоим родным, но давай, вперед. Дай мне увидеть их.

Воспоминания, похожие на крылья бабочки, сначала лишь слегка толкались, но затем расправились в полную силу и ворвались в мой разум, заполняя мою голову образами белой лошади, чья задняя часть была покрыта черными и коричневыми пятнами, словно какой-то художник начал заполнять белое пространство, но отвлекся и ушел, не закончив свою работу.

Лошадь тихо ржала и скакала галопом вдоль маленького загона, и я почувствовал удовольствие, которое испытывал этот маленький мальчик, наблюдая за тем, как она трясет своей белой гривой и топает изящными ногами.

Калико¹⁰. Я узнал ее кличку, когда он позвал ее. Лошадь пустилась рысью по загону, а затем подошла ближе. Так близко, что ее вытянутая морда, представшая у меня перед глазами, стала просто огромной. Я почувствовал ее дыхание напротив своей ладони, и осознал, что мог не только слышать то, что мальчишка говорит ей, как он уже этого сделал, но и мог ощутить взмах его руки, словно это была моя собственная, когда он двигал ею от пятна между ее глаз до сопящих ноздрей, которые толкались в мою грудь. Не в мою грудь. В его. Воспоминание, которым он поделился, было таким отчетливым, таким прекрасным, будто я сидел на изгороди вместе с ним, и осязал и слышал все те же самые вещи, что когда-то видел он.

— Самая умная и самая быстрая лошадь во всем округе кактусов.

Я снова услышал голос мальчика в своей голове, когда пробирался сквозь его воспоминания, видя не просто отдельные кадры, а целый видеоролик. Звук был приглушенный, словно домашнее видео на слишком низкой громкости. Но он был там, был частью воспоминаний — тонкий голосок, комментирующий происходящее.

А затем воспоминание, как и бабочка, запорхало и рассеялось, и на мгновение мой разум был пуст и отключен, словно сломанный экран телевизора.

Иногда мертвые показывали мне совершенно странные вещи — вещи, которые не имели никакого смысла. Листовки, или насаждения, или миску с картофельным пюре. Я редко понимал, что они хотели сообщить. Только то, что они хотели о чем-то рассказать. Спустя время я пришел к заключению, что обыденные вещи не были такими же обыденными для них. Вещи, которые они показывали мне, всегда отражали какое-то воспоминание или момент в жизни, так или иначе, имеющее для них большое значение. Насколько именно большое, я не всегда знал, но становилось ясно, что самые простые вещи были самыми важными, а предметы сами по себе были совсем не так уж важны. Мертвые не заботились о земельной собственности или деньгах, или наследстве, которое передавали из поколения в поколение. Но они крайне беспокоились о людях, которых покинули. И эти люди притягивали их обратно. Не потому что мертвые не привыкли, а потому что близкие, которые любили их, не свыклись. Мертвые не были злыми или потерянными. Они точно знали, что произошло. Это живые не имели ни малейшего представления. Большую часть времени я сам ничего не понимал, и пытаться разгадать, что мертвые хотели от меня, утомляло. И мне не нравились умершие дети.

Ребенок пристально смотрел, ожидая от меня чего-то. Взгляд его насыщенно карих глаз был пронзительным и серьезным.

— Нет. Я не хочу участвовать в этом. Я не хочу, чтобы ты находился здесь. Уходи, — произнес я решительно, и тут же другой образ ворвался в мой разум. Несомненно, это была реакция ребенка на мой отказ. На этот раз я зажмурил глаза и яростно сопротивлялся, мысленно рисуя обрушивающиеся вниз стены воды, накрывающие открытые земли, и участок суши, который был каналом, позволяющим людям переходить с одной стороны на другую. У меня была сила, чтобы разделить воды. И у меня была сила, чтобы соединить их снова. Именно так, как говорила мне Джи, как сделал Моисей в Библии. Когда я открыл глаза, маленький мальчик исчез, смытый в Красное море. Море, где скрыто все, что я не хотел видеть.

16 глава 

Моисей 

Но, очевидно, Илай смог удержаться на поверхности воды. Его так звали. Я увидел его имя, написанное на светлой поверхности неровными, едва разборчивыми буквами. ИЛ ай.

Воды, которые я призвал, не поглотили Илая. Он возвращался снова и снова. Я даже пытался уезжать, как будто бы это сработало. Здесь, там, на другом конце земли — нет пути убежать от себя… или от мертвых. Об этом мне напомнил Тэг, когда я жаловался ему, закидывая вещи в багажник своего грузовика. Грузовик был новым и пах кожей, вызывая желание нестись и нестись, и никогда не останавливаться. Я ехал с открытыми окнами и долбящей музыкой, чтобы усилить свои стены. Но как только я направился в сторону Солт Флэтс к западу от долины, посреди дороги возник Илай. Его черный плащ колыхался на ветру, и казалось, будто этот несчастный маленький мальчик-летучая мышь, стоящий в центре пустой автострады, на самом деле был живым. В итоге я развернулся и поехал домой, пребывая вне себя от такого вторжения, и удивляясь, как, черт побери, ему удавалось найти меня, куда бы я ни пытался убежать.

Он показывал мне книгу в потрепанной обложке с загнутыми уголками страниц, слабый и приглушенный голос женщины, читающей слова написанной в ней истории, в то время как Илай переворачивал страницы. Илай сидел на ее коленях, прижав голову к ее груди, и я мог ощущать объятия этой женщины, словно тоже там находился. Он показывал мне лошадь, Калико. И образ того, как ноги, обтянутые джинсами, мелькают возле стола, будто он сидит под ним, в своей маленькой крепости. Случайные вещи, которые ничего не значили для меня и были всем для него.

Когда он разбудил меня в три часа ночи неясными образами закатов и прогулками на лошади, и того, как он сидит перед женщиной, чьи волосы щекочут его щеку, когда он поворачивает голову, я откинул покрывало и начал рисовать. Я работал, как безумный, отчаянно желая избавиться от ребенка, который не оставил бы меня в покое. Картину, которая вертелась в моей голове, я придумал сам. Илай не делился деталями, и я сам создал образ того, как они могли бы выглядеть: белокурая мама и ее темноволосый сын, его голова прижимается к ее груди, он сидит на лошади впереди нее, а все вокруг наполнено цветами. Пара на той лошади устремляется вдаль к закату, переливающемуся над холмами. Это напоминало технику Моне, словно смотришь через волнистое стекло — краски насыщенные, но расплывчатые, различимые и в тоже время неуловимые. Таким же был мой способ держать зрителей на расстоянии, позволяя им выражать признательность, но при этом не быть назойливыми, наблюдать, но не принимать участие. Это напомнило мне о том, как я сам относился к мертвым и образам, которыми они делились. Это был мой способ борьбы. Это был мой способ оставаться невредимым.

Когда я закончил, то отступил, уронив руки. Моя рубашка и джинсы были забрызганы краской, плечи невероятно напряжены, а руки болели. Когда я обернулся, Илай пристально разглядывал мазки, которые один за другим создавали жизнь. Застывшую на месте, но все-таки жизнь. Этого должно быть достаточно. Прежде всегда так и было.

Но когда Илай снова посмотрел на меня, то наморщил лоб, а выражение его лица стало расстроенным. И он медленно покачал головой.