Сергей едва не взревел. Одержимый вмиг прекратил смеяться и гримасничать. На диво постная мина появилась у него на лице и не покидала его в продолжение всей следующей учительской тирады:
— Ну, вот что, Аполлон Леонидович. Уж теперь-то я понял все! Кем там я Вам прихожусь, а? Правнуком? Ну-ну… И это Вы плавненько подводите меня к тому, что скоро моя очередь? А если я не захочу?! Я свободный гражданин свободной страны! У меня есть права! У меня есть обязанности! Я за детей отвечаю!.. Слушайте, Аполлон Леонидович, все это чушь…
— Не спорю, чушь — с тонкой переадресующей иронией проговорил Аполлон Леонардович, — но самое для тебя грустное в том, что ты веришь в эту чушь. «Свободный гражданин свободной страны»… Откуда эта пошлая цитата? Где ты видел свободных граждан и, тем более, свободные страны? Что ты вообще знаешь о свободе? Что ты вообще можешь говорить о свободе, ты, бедный мыслящий гвоздик? Вот ты кричишь о каких-то своих правах — а ведь у тебя, по сути, есть только одно подлинное право, которым ты никогда не воспользуешься: право умереть как угодно и когда угодно, в первую очередь быстро, безболезненно и не дожидаясь старости. Но нет! Ты будешь честно отбывать эту земную повинность до самого конца, пока не откажут почки и мозг, пока кишечник с мочевым пузырем не заявят свою полную свободу от гнета твоей воли. Ты добьешься того, что твое существование станет воистину невыносимым, ты будешь покорно страдать, год за годом попадая в тобою же расставленные некогда ловушки, будешь, как это у вас говорится, «мужественно нести свой крест»… При этом все так же разглагольствуя о свободе, правах и обязанностях и доводя окружающих тебя более молодых человеческих особей до вполне естественного бешенства!
Поверь. То, что я тебе предлагаю, является лучшим исходом для тебя. Когда-то все могло сложиться иначе у Сергея Михайловича Федорова… Ведь тебе было дано не так уж и мало, ты был достаточно развит для того, чтобы стать тем, кем хотел. Вспомни свою мечту в тринадцать лет…
Сергей молчал, со скорбью разоблаченного разглядывая дощатый пол в метре от своих ботинок.
— …как и все человеческие желания, она была суетна и наивна: с риском для жизни добиться славы и возвышения над себе подобными. Но ведь в этом и заключается единственный смысл человеческой жизни — удовольствие от Власти во всех ее проявлениях! Когда-нибудь люди, наконец, признаются себе в этом и перестанут этого стыдиться… Да, как бы там ни было, тебе нужно было лишь во-время перестать мечтать и суметь жестко заявить о себе. Но этого-то умения ты оказался лишенным с детства. И тебе не оставалось ничего, кроме как раз и навсегда пересилить себя в пользу покоя в твоем доме, который и твоим-то никогда не был… Со временем ты перестал чувствовать боль от погубленного желания и пошел путем остальных несчастных, то есть приучился заниматься не-своим делом, подчиняясь тем, кто сам был достоин рабства.
Сергей молчал…
— Посмотри же сюда, — услышал он вдруг над самым ухом, и холодная рука осторожно и настойчиво легла ему на темя. Покоряясь, Сергей повернул голову влево…
Там, где он ожидал увидеть занавешенное окно, открылась вдруг бескрайняя зернистая пустота. Вглядываясь в нее все глубже и глубже, Сергей Михайлович Федоров увидел, что она состоит из множества темных подвижных пятен… Да это же люди! Тысячи призрачных людей! Учитель не знал, каким образом ему удается видеть, но знал наверняка, что видит — толпу осиновских крестьян, козлобородого комиссара, мышастые силуэты немецких солдат, зеленые силуэты солдат советских… И еще множество силуэтов, вплоть до Галки из октябревского сельмага и ее «пацаненка»… А где-то с краю и вверху Сергей увидел Ливера в окружении своих жертв. Из-за локтя знакомого людоеда выглядывала голова Эдика-Фыргана и тут же стоял, мерцая, знакомый эфэсбэшник Петр…
Наваждение продолжалось. Призраки тех, кто в разное время расстался с жизнью в Осинах, посверкивали и колыхались во тьме, точно светящийся планктон в толще океанической воды.
— Их уже и теперь немало, но со временем будет еще больше… И все они ждут, терпеливо ждут, пока человеческая рука, исполненная нечеловеческой силы, помноженной на мощь нескольких поколений, не укажет им направление атаки… Они с радостью подчинятся ей! Пока ты себе и представить не можешь, насколько это огромная и послушная сила. В этом ты схож с остальными людьми. Но, в отличие от них, скоро у тебя появится возможность осознать эту силу. А лет через тридцать, — когда ты… когда мы станем сильнее, — и распорядиться ею… О, это будет… Это будет… А впрочем, тебе и этого понять еще не дано… Но ты можешь не сомневаться, что тебе светит подлинное могущество. Конечно, по человеческим меркам — абсолютно незаслуженное. Но, тем не менее, абсолютно законное — по одному только праву твоего рождения.
…И неужели оно хуже той унизительной преходящей власти над тремя-четырьмя десятками несчастных детей?! Или докучливой привязанности той неопрятной скучной толстухи, что по глупому недоразумению станет матерью твоих наследников? Неужели все, что ты можешь получить в этот день, не стоит инфаркта в сорок, инсульта в пятьдесят и полного паралича в семьдесят?? Ежедневной бессмысленной каторги, жалкого «желания добра», казенных открыточек к очередному — летию и в финале — брезгливого равнодушия и забвения?? Неужели хоть минута этой власти не стоит всей будущей человеческой «карьеры»!!
Сквозь колышащуюся туманность проступил оконнный переплет, и она размылась в воздухе без следа.
— Можешь не сомневаться: я знаю, что тебя ожидает в так называемом «реальном» мире. Я знаю про тебя все, и пусть это не унижает тебя. Ведь я не заинтересован в том, чтобы тебя унизить…
— Если Вам ведомы все мои тайны… Кем были родители моей матери? — неожиданно и хрипло спросил полураздавленный Сергей.
— Эта тайна не стоит того, чтобы оставаться тайной. Родители твоей матери… Хм, они были счастливы и умерли в один день… Сгорели заживо в новогоднюю ночь во время очередного запоя. Предварительно выставив твою пятилетнюю мать на улицу — колядовать, то есть побираться. Подчинясь какому-то нелепому детскому чутью, твоя мать выхватила из кроватки своего пятимесячного братца и взяла его с собою. Потом она так и не смогла найти его, да, честно говоря, и не искала. Какую привязанность заморенное пятилетнее дитя может испытывать к пятимесячному существу, вдобавок создающему одни неудобства? Мокрый орущий сверток быстро изгладился из памяти, превратился в далекую фантасмагорию.
Детей сунули в разные детские дома. Мальчик, несмотря на свою выраженную скверную наследственность, физически был очень крепок — такое случается иногда. Он приглянулся одной бездетной паре. Правдами и неправдами ему сменили отчество и дали новую фамилию. Так он стал Дмитрием Семишкиным…
— Как?!! — подскочил Сергей, сразу придя в себя и вспомнив фамилию, которую так убедительно советовал не вспоминать Петр и которую так долго трепали в прессе в конце восьмидесятых, — Как?!! Ливер?! Людоед?!
— Да. И твой родной дядюшка по матери. Что тут добавить? Гордись родством…
— Ну, знаете!.. Это уж слишком!.. — внезапно крикнул Сергей, и гораздо громче, чем от себя ожидал. Ужас и потрясение в нем вдруг сменились неадекватным бешенством — таким, какого он не знал прежде никогда. Вся подавлявшаяся годами унижений злоба залпом ударила наружу.
ebooksa