Я сложил листы на книжную полку к таким же листам, мои руки пахли, и это был запах Белки.
У меня вдруг закружилась голова, я крепко взялся за книжную полку, чтобы не упасть, закрыл глаза, и тяжёлая темнота навалилась на меня.
Как одинокая радиостанция, я транслировал горечь и грусть в пустоту.
Наконец меня отпустило, и тяжесть в голове прошла, картошка сварилась, герань на подоконнике так и не зацвела, а за окном падал снег.
После обеда, я включил компьютер, в почте было одно письмо, от моей японской знакомой.
Я изучаю японский по вечерам, два раза в неделю, и познакомился с этой японкой (ее звали Мидори) на одном форуме.
Она, в свою очередь изучала русский по Достоевскому, и искала русского, который читал Федора Михайловича.
Мы с ней сошлись, она в этот момент пыталась читать «Неточку Незванову», и мне это в ней понравилось.
Я видел ее фотографический снимок — маленькая, худая, в очках, некрасивая.
По-японски я ещё не мог писать и пользовался интернет-переводчиком.
Русский ей тоже давался плохо, и ее письма часто напоминали криптограмму.
В Йокогаме весь день идёт дождь, писала она, я читаю ФМД и мне грустно, неужели человек действительно может создать такую красоту?
Насколько мелки и ничтожны все эти наши харукимураками, кобоабэ и прочие, по сравнению с «Неточкой Незвановой».
Ты всё ещё ешь эту свою ужасную картошку с тушёной говядиной?
Я долго смотрел в монитор, не зная, что написать, я давно хотел ей рассказать про письма Белки, и может быть именно она и смогла бы меня понять, но почему-то не мог.
Что я мог ей объяснить, что?
Что где-то в далёком будущем, в блокадном городе умирает девушка, и эта умирающая девушка — это всё, что у меня есть.
Наконец я собрался с силами и написал — привет, Мидори, у нас дело движется к весне, но снег всё ещё лежит…
Дальше дело пошло проще, в письмах мы часто иронизировали друг над другом, словно люди, прожившие долгое время вместе.
Она называла меня недалёким русским варваром, а я ее — провинциальной старой девой, любящей паззлы.