Опасность тьмы

– Эдди не?…

Кира тут же закрыла глаза.

Натали подождала. Ничего.

Глаза Киры оставались закрытыми.

Натали спустилась и включила чайник, зажгла сигарету и села за столешницу. Где-то на улице залаяла собака. Она хотела бы сейчас быть в другом месте. Может, они могли бы. Она могла бы устроиться на работу в колл-центре в любом другом городе, или вернуться туда, откуда родом, или даже попытать счастья в Лондоне. Теперь каждый день, просыпаясь, она чувствовала себя плохо, паршиво. Как старуха. А ей было всего двадцать шесть. Она не заслужила провести остаток жизни по соседству с детоубийцей. Никто не заслужил.

На секунду ей показалось, что она слышала шум наверху, но, когда она вышла в коридор, было тихо. От скуки Натали включила круглосуточное радио и полчаса слушала звонки в студию от грустных людей, которым было необходимо поболтать с незнакомцами о том, как им грустно, в три часа ночи.

Когда Кира услышала тихие голоса из радио, она вернулась на свой пост у окна. Дом Эдди был освещен уличными фонарями. Выглядел он печально.

Они спрашивали ее, что она думает о доме Эдди. Когда она сказала им, что ей больше нравится там, чем в собственном доме, и быть с Эдди ей нравится больше, чем со своей матерью, они странно на нее посмотрели. Спросили ее почему, и уверена ли она, и имеет ли она в виду именно это, и не попросила ли ее сказать это Эдди – что показалось Кире вообще самым глупым вопросом на свете. Они попросили ее рассказать, что Эдди говорила, и брала ли она ее с собой кататься на машине, или в бассейн, или в магазин, или за город, и бывал ли у Эдди дома кто-нибудь из друзей Киры – может, они готовили или еще что-то делали вместе или по отдельности.

Вопросы. Все – об Эдди. Странные вопросы, грубые вопросы, глупые вопросы. Но если на их вопросы она отвечала, то они на ее – нет, не до конца. Она хотела знать, куда Эдди делась, и знает ли она о том, что какие-то люди свободно заходят и выходят из ее дома, и когда она вернется, и может ли она с ней увидеться, но они не ответили ни на один из ее вопросов. Ни на один.

Двадцать восемь

– Почему ты плакала, Эдвина?

– Эдди. Сколько можно вам говорить.

– Эдди.

– Так вы знаете, почему это с вами могло произойти?

Не говори ничего. Как в полиции. Не говори ничего.

– Просто вы мне не кажетесь человеком, который легко может расплакаться.

Ничего.

– Вы не помните, вы много плакали в детстве?

Понеслось. Она знала, что сейчас будет. Абсолютно точно. Твое детство. Это все, о чем им было интересно спрашивать, именно его во всем винили и туда хотели залезть. Ладно, без проблем. Рассказывать нечего. А даже если бы и было что, то нужно молчать.

Комната была небольшая. Красный стул в твидовой обивке. Довольно удобный. Докторша сидела напротив нее в точно таком же с блокнотом в руках. Она ожидала, что врач будет сидеть за столом. И лучше бы было так, на самом деле. А еще она была женщиной. Доктора всегда мужчины. Должны быть. Как медсестры – всегда женщины. Только не в этот раз. Это была женщина. Молодая. Слишком молодая. Как она может быть такой молодой и работать здесь? Короткие, темные, блестящие волосы. Дизайнерские очки. Овальная оправа. Голубая футболка. Синяя джинсовая юбка. Бледно-голубые ботинки без каблуков. Обручальное кольцо. Еще одно кольцо с закрученной верхушкой, в которой блестел крошечный бриллиант и отражал лучики света. Ожерелье с большими бусинами. Улыбка. Она смотрела прямо на нее. И улыбалась.