Карты четырех царств.

— Она поймет, — прошептала в ухо Лэйгаа.

Ул свернул за угол и остановился. Наконец-то нет суеты и толчеи!

Ул протянул руку, поймал ладонь своей птицы Лэйгаа, зная точно: именно она — волшебная. Если есть бессмертие и исцеление, даруемые белыми лекарями, то именно такая птица им и требуется. Её нельзя ни изловить, ни удержать. Ей лишь можно стать парой. Хотя как же это трудно для бескрылого…

— Ты следовала за мной очень долго. Теперь выбирай дорогу, — улыбнулся Ул и раскрыл ладонь.

Эпилог. Однажды, глубоко во вселенной…

Двадцать лет я шел к этому дню, и наконец смысл жизни сделался конкретен, как мишень в тире. С чего всё началось? Мне было двенадцать, и в тот единственный год я жил, как нормальный ребенок. Даже, пожалуй, счастливый.

Мысленно я называл его отцом и отчетливо помню это потрясающее ощущение: гордиться кем-то и знать, что тебя ответно уважают.

Он явился из ниоткуда, выкупил обшарпанную «однушку» у старой учительницы, повезло ей… Это ведь не жизнь была, дверь в дверь с притоном наркош, на этаж ниже двери, куда стучат, собираясь порешать вопросы дележа территории. Полиция у нас и днем-то патрулировала, не сбрасывая газ на поворотах, а он — жил и не гнулся. Он не вытирал мне сопли и не призывал начать новую жизнь, лишь учил быть сильным. Сам он умел это, как никто другой. Когда я сдуру сунул руку не в тот карман, и за мной пришли, он заступил им дорогу. Их было десятка два, да при оружии… Его убили выстрелом в голову, а я… он отшвырнул и крикнул: беги. Я слушался его. Только его. Даже тогда.

Если б я еще был умным! Я бы не вызвал полицию, не стал давать показания, впустую тратя время. Я бы знал сразу: все схвачено, и даже очень упрямый свидетель не обеспечит ход делу, и больше того, он сам запросто станет подозреваемым… А через месяц — заключенным.

Кое-кто пообещал мне до суда: вякну — сдохну медленно и больно. Но я выжил. Потому что у меня появилась цель. Я хорошо запомнил лицо, голос и прозвище своей цели.

Но двигаться к цели было сложно. Банда, виновная в смерти названого отца, распалась через полгода после моего суда. А когда я вернулся в наш район, их уже никто не помнил… Но я был настойчив и нашел след.

Тот, кто стрелял в голову моему названому отцу — он везучий ублюдок. До сих пор живой и очень, очень опасный.

Когда после двух курсов спецподготовки я ушел на вторую отсидку, я еще был глуп и верил, что систему можно изменить изнутри, я был внедрен… а, не важно. Тот гад не стал еще моей ближней целью, я копил опыт — и слушал, ведь о нем много говорили. Мол, он тоже сильный. А он был просто зверь. Брал под контроль любую зону в несколько дней. И такое начиналось… Полная зачистка. Начальство увольнялось или хуже — добровольно писало о себе и своем начальстве разоблачения в прокуратуру! Садисты и отморозки с ума сходили, руки на себя накладывали, бежали без оглядки. Проходило не более месяца, и зверя переводили на новое место — полагаю, из страха и бессилия понять: что он делает с окружающими? В три года он… стоп, зачем думать о его жизни, если важна лишь смерть?

А он не просто жив, он на воле устроился так, хоть слюнями изойди от зависти! Неприкасаемый, и люди его — над законом. И ворье к нему на поклон, если край приходит, и власть к нему, и денежные мешки, и суки-политики… А вот внедриться к нему нельзя. Многие пробовали, все или мертвы, или сгинули.

Я долго изучал его и постепенно понял, какой послужной список надо накопить, какую репутацию заиметь, чтобы он подпустил близко. Очень близко. На расстояние выстрела.

И вот я здесь, на собеседовании… не знаю, сразу ли с ним, нельзя надеяться на такое везение. Но место обнадеживает. У меня врожденное чувство времени и положения в пространстве, но я не смог понять, куда меня привезла их машина. Когда высадили, увидел подъезд — стандартный, блочно-быдлячий, пропахший старым куревом и мусоропроводом. Поднялся, как и было велено, в офис на чердачном этаже. Внутри — чисто, но как-то не по жилому. Комната ожидания большая и гулкая. Мебели мало: диван, столик, вешалка, два кресла. Имеется три двери, через одну я вошел, вторая напротив и открыта, мне отсюда видно еще одна комната, и там работает с бумагами девушка — я заметил её мельком, со спины, и спина… запоминающаяся.

Так, стоп, не отвлекаемся. Третья дверь. Я проверил: за ней метр нештукатуреного кирпичного коридора и далее глухая стена. Что еще могу сказать? Камер наблюдения не заметил, но затылок ноет, меня определенно пасут. Или это нервы? У всех они есть. Я про свои вспомнил, как только обернулась эта… как бы секретарша. Мегатонн сто беззащитности и теплоты во взгляде. Фото ничего такого не передают, в её деле первое фото — старое, почти двадцатилетней давности. На том фото она ребенок, усталый обиженный ребенок — Матиа Мита, тринадцать лет, убийца брата и матери. Я помню свою злость при чтении дела. Убийца она, ага… Не отчим же, который с прокурором жрал и парился! Помню и свою ухмылку: после отсидки за грустным ребенком числится пятнадцать вероятных эпизодов, всегда — мужчины с безупречным прошлым, без приводов и тем более судимостей. И первым она приговорила отчима. По всем эпизодам у полиции и даже спецов нет доказательств или подозрений. Только совпадения: была в том же городе, опрошена как свидетель близ места преступления, знакома с погибшим…

— Хочешь кофе? Даже я не знаю, долго ли ждать. — Голос у Матиа бархатный. С ней, наверное, всегда соглашаются. Я вот уже почти кивнул, и это мимо сознания, реально мимо! Первый раз в голову мне ударила идиотская мысль: красивым женщинам идут офисные серые платья, которые не отвлекают внимание от лица и фигуры. А тут ничего не отвлекает, ни-че-го… разве украшение на левой руке. «Браслет в форме змейки». Где я читал такое? Не помню. Черт, я уже улыбаюсь ей и киваю, я слушаю… просто слушаю голос. — Всё зависит от случайных людей, как обычно, впрочем. Ну что, кофе?

— Нет, спасибо.

Матиа стоит в дверях, смотрит так, вроде бы ждет чего-то. Глаза у неё… всё знаю, а прямо теперь я тупее полиции: нет подозрений, охотно верю в совпадения. И, доживи я до вечера, проводил бы её домой, строго до двери. Чтобы шестнадцатый говнюк не прилип и не испортил ей настроение. Досадно, что самым милым женщинам доводится знать больше всего о скотстве и жадности.