– Чего особо рассказывать? Как у всех. Ранило меня в первую неделю войны. Без сознания в плен попал. Держали нас немцы, как скотину под открытым небом за колючей проволокой. Сперва всю траву съели, потом корешки выкопали… Ну а когда красноармейцы от голода умирать начали, немцы разрешили их родственникам забирать. Много народу пошло, все своих искали. Вот Марийка и пришла, посмотрела, сказала, что я ее муж. Ее-то прежний еще в тридцать девятом под Варшавой погиб в польской армии, а хозяйство большое… – Потап замолчал.
– Оставим на твоей совести, будто ты без сознания в плену оказался, а не сам сдался, и то, что немцы тебя просто так отпустили, поверили женщине на слово, – Муса положил руку на «наган», вроде бы просто так положил, но намек был ясен. – Просто так враг никого не отпускает, для этого надо ему хорошенько услужить.
– Я как есть рассказываю. Чего мне придумывать?
– А тогда объясни, почему ты, здоровый мужик, за женской юбкой от войны прячешься, когда твои прежние товарищи по фронтам, по партизанским отрядам кровь проливают?
– Надо же кому-то вам помогать. Ну, к кому ты, Муса, за харчами приедешь? Где облаву пересидишь? Я и в город схожу, разведаю, что там и как, тебе доложу. Ты же сам говорил, чтобы…
Муса оборвал взмахом руки.
– Говорил, но в прошлом. Кончилось мое терпение. Ты неделю тому назад полицаев в гости принимал.
– Какое принимал? Приехали они с оружием. Пришлось стол накрыть, вот, как вам.
– Как нам, значит?
– Ну… без удовольствия. Под принуждением, – принялся оправдываться Потап.
– Нет уж. Ты сам их в дом пригласил, угощал, наливал. А потом и баньку протопил. Может, еще, холуй немецкий, ты их веничком обхаживал? Жопы обмахивал?
– Сами парились, без меня. Я возле дома был, дрова рубил. Видел поленницу возле крыльца?
– Ну вот, ты и сдал себя, контра, с потрохами. Вместо того, чтобы полицаям дверь колом подпереть и баню поджечь, сгорели бы, пеплом рассыпались бы эти выродки рода человеческого, ты дрова рубил.
– Не в первый же раз такое случается. Не со мной одним. Жизнь теперь такая.
– Вот это и плохо. Кончилось мое терпение. Ты полицаев потчуешь, угощаешь. Другие, на тебя глядя, тоже бдительность теряют. А я такое допустить могу? Война священная идет, как в песне поется. Земля должна гореть под ногами оккупантов, а не печь в бане. Показательно я вынужден с тобой разобраться, чтобы неповадно другим было. Властью, данной мне партией и правительством, приговариваю тебя к расстрелу, – сказал Муса негромко и мягко стукнул кулаком по столу, словно аккуратно точку в предложении поставил.
Прохоров сидел, оторопев, до этого ему казалось, что все кончится нравоучениями, увещеванием. В конце концов, Муса просто затребует у Потапа откупного за прием полицаев. Ведь было понятно, что человек, который живет открыто, не прячется по лесам, не может просто так выставить полицию за дверь.
Кныш выбрался из-за стола, снял автомат с вешалки и устроился на лавке поодаль, оружие держал на коленях.
– Значит, такой разговор сложился? – спросил Потап.
– Он давно назревал, – подтвердил Муса. – Я надеялся, что ты проявишь сознательность и одумаешься. Срок тебе испытательный назначил, дни считал. А выяснилось, что ты окончательно переродился и не заслуживаешь больше снисхождения. Вот эти товарищи и приведут приговор в исполнение, – кивнул он на Прохорова и Фролова. – Это тоже для них экзамен на зрелость. А то нюни распускают с соплями, врагам сочувствуют.
Михаил тут же понял, что значили слова Мусы про то, что искупить свою вину придется кровью. Не его кровь, Прохорова, имел в виду чекист, а кровь жертвы. Запачкаешься – станешь своим, откажешься – сам в расход пойдешь.