И откинулась телом назад, отдаваясь, добровольно сдаваясь в плен тяжелых, ищущих рук, жадных губ, уже нетерпеливо впивающихся в шею, покусывающих мочки ушей, вызывая невероятную дрожь предвкушения по всему телу.
Он был настойчив. Уверен в себе. Опытен.
Он умело, словно в танце, кружил ее по маленькой комнате, постепенно раздевая, трогая, где надо — аккуратно, где надо — грубовато, где надо — медленно и тягуче, где надо — быстро и напористо.
Танец продолжился на матрасе, и очень хорошо, что у нее не было кровати, иначе бы скрип, наверно, раздавался по всему дому, нарушая мелодику момента.
Мишонн как музыку, страстную, латинскую, воспринимала его шепот, ласковый и хрипловатый, совершенно непонятные ей слова, так красиво, так возбуждающе звучащие.
Так идеально попадающие в такт движениям.
Сейчас он ничего не говорил.
Музыкальным сопровождением их последнего танца служили лишь шум дождя, шелест подошв по асфальту и тихий свист разрубаемого оружием воздуха. И дыхание.
Как тогда.
Хриплое, с легким надрывом.
Мишонн понимала, что необходимо собраться, что необходимо оторваться от его глаз, как-то суметь вырваться из гипноза.
Она внезапно поняла, что отбивается с трудом. И дело совсем не в том, что устала. Нет.
Как боец, она была даже искуснее его.
Просто хочет поддаться.
Как тогда.
Бездумно шагнуть в пропасть.
Хочет подойти и положить руки ему на плечи. И опять утонуть, без возможности спасения.
Не собираясь в этот раз выплывать.
Закрыть глаза и подставить шею.
Принять удар.