Как только на моем лице заиграла расслабленная, довольная улыбка, я заметил, что внутренний двор уже давно наполнился людьми. На перилах восседали несколько представителей 11-Б, лениво перебрасываясь привычными колкими репликами и ухмыляясь, и я, только приблизившись к окну, узрел нечто, что заставило в ту же секунду вздрогнуть от удушающей вспышки гнева. На тонких железных полосках перилец, чуть покачиваясь, с трудом держался Никита Кравченко. В своей шарообразной дутой куртке он напоминал огромного толстого кота, взгромоздившегося на тонкую веточку в надежде поохотиться на воробьев. Так он балансировал еще несколько секунд, а потом одним движением притянул к себе стоявшую рядом девушку. Они одновременно весело засмеялись и он обнял ее за шею, наконец отыскав ту самую точку опоры, которая позволила ему сидеть, не опасаясь свалиться куда-то за крыльцо. Она продолжала болтать с другими девчонками, иногда поигрывая с его рукой, и так поворачивала голову, отвечая ему, что их щеки практически соприкасались. Все это вовсе не походило на обычное, да и на самое отдаленное дружеское общение. Я прилип к окну, в надежде убедить самого себя, что эта девушка — вовсе не Вика Ольшанская.
— Я сейчас приду.
Восьмиклассник проводил меня до дверей озадаченным взглядом и вернулся к своим самооценочным спискам.
Идиот! Что за детский сад! Куда тебя несет?!
От моего кабинета до бокового выхода из школы, где и сидела эта милая парочка, всего каких-то сорок секунд ходьбы. Особенно, если слететь вниз по лестнице, едва не подвернув ногу на последней ступеньке…
О, Господи… Ну вот куда ты?! Ну что ты хочешь от нее?!
У меня не было ответа ни на один из тех вопросов, которыми бросался в меня пока еще не до конца отключившийся рассудок. Я не имею никакого права в чем бы то ни было обвинять ее, а тем более предъявлять какие-то претензии. Но сама мысль о том, что еще несколько месяцев мне, заключенному в школе до конца учебного года, придется наблюдать за бурным развитием их романа, сверлила висок хуже соседской дрели в семь утра.
А еще меня трясло от жуткой злости и несправедливости. И я боялся осознавать, что на самом деле просто не могу вынести того, что кто-то, даже не догадываясь своим воробьиным мозгом о том, через какие дебри нам пришлось пробираться на пути к излечению ее специфической фобии, может теперь пожать плоды чужого труда. Моя плата — беспощадное недозволенное чувство. А за что ему должна в итоге достаться Вика?..
В этот же момент остановился, буквально за пять сантиметров от двери черного хода. Я думал о ней, как о призе, как о вещи. И это вдруг сделало меня невероятно мерзким даже в собственных глазах.
Ребята, тем временем, возвращались в школу — с минуты на минуту должен был затрещать звонок. Никита по-прежнему обнимал Вику за плечи, но едва она заметила меня, видимо, все еще раскрасневшегося от гнева, то ее глаза вдруг на какую-то долю секунды раскрылись шире, и она тут же высвободилась из его рук.
Интересно, это должно было меня обрадовать? Вместо того, почувствовал себя еще хуже. Если бы она хотела меня позлить и заставить приревновать, это значило, что я до сих пор ей не безразличен. Пока мы общались, я успел неплохо узнать ее и был уверен, что именно такого поступка и следовало ожидать. А вот этот жест мог значить только одно: Вика не собиралась ничего мне доказывать и демонстрировать. То, что происходит с ней сейчас, меня уже не касается.
Старшеклассники прошли мимо, как безликих теней, я не смел обернуться. Секунду спустя справа, совсем рядом, раздался жалостливый шепот:
— Кирилл Петрович… это все не то… это не по-настоящему, вы не думайте…
Я покачал головой. Шепот вдруг оборвался, даже показалось, что он мне почудился, как сумасшедшему. Лиля тяжело вздохнула, но я не отважился встретить ее сочувствующий взгляд, так хорошо мне знакомый.
— Мне не интересно. Звонок прозвенел. Иди… опоздаешь…
Холл опустел, в теплом воздухе висел лишь тусклый белесый свет, льющийся из широких окон. Что ж, сегодняшний случай можно занести себе в актив — я сдержался от глупой ревнивой выходки. Нахмурившись, я вдруг вспомнил о своем «подопечном», который восседал в моем кабинете, выискивая в списках теста совершенно неведомые ему качества «честный», «сдержанный», «добрый».
Возвращаясь в кабинет, все никак не мог избавиться от приступа острой, изматывающей тоски. Кажется, я даже не поднимал взгляда от бетонного пола в белую крапинку, и, наверное, поэтому не сразу заметил на своем пути одинокую сгорбленную фигуру в черном, застывшую в нерешительности на пороге кабинета директора. Я едва не натолкнулся на нее. И опешил.
— Простите… — женщина повернулась ко мне. — А… это вы… извините, не помню имени…
— Кирилл Петрович…
Это была Александра Анатольевна Литвиненко. Вернее, ее бледная, безжизненная тень.