Четыре сезона

– Знаешь, я уже много лет подозревал кое-что. А теперь точно уверен.

– Бедняжка! О чем ты?

– Бога нет! – заявил Моррис и потерял сознание.

Хайзела отвезли в городскую больницу, и вечером – примерно в то же время, когда он обычно ужинал, – врач сообщил, что он больше никогда не сможет ходить. Его заковали в гипсовый корсет, сделали анализ крови и мочи. Проверив реакцию зрачков, доктор Кеммельман постучал резиновым молоточком по коленям, но рефлекторного подергивания не было, как не было вообще никакой реакции. Лидия постоянно была рядом и не переставала плакать, то и дело меняя мокрые от слез платки. Теперь эта женщина, и раньше постоянно находившаяся дома и ухаживавшая за вечным страдальцем, которого Бог послал ей в мужья, повсюду ходила с солидным запасом кружевных носовых платочков на случай особенно длительного приступа слез. Она позвонила своей матери, и та пообещала скоро приехать. Моррис сказал, что рад этому, хотя в действительности терпеть не мог тещу. Еще Лидия позвонила раввину, который тоже должен был скоро явиться. Моррис снова похвалил жену, хотя не был в синагоге уже лет пять и даже не знал, как зовут раввина. Кроме того, Лидия позвонила его боссу Фрэнку Хаскеллу, который, правда, не обещал прийти, но просил передать привет и выразить искренние сожаления по поводу случившегося. Вечно жевавший сигару Фрэнк был единственным достойным соперником матери Лидии, вызывавшим у Морриса столь же глубокую неприязнь.

Потом Моррису дали валиум, увели Лидию, и через некоторое время он уснул – больше не было ни боли, ни забот, ни волнений. Он даже подумал, что ради этих маленьких голубых таблеток готов еще раз залезть на стремянку и сломать позвоночник.

Когда Хайзел проснулся, а точнее, пришел в себя, занималась заря, в больнице царила полная тишина. Он ощущал душевный покой и даже какое-то умиротворение. Боли не чувствовалось – запеленатое тело казалось невесомым. Кровать была частью какой-то хитроумной конструкции, похожей на металлическую клетку для белок: кругом стальные прутья, проволочные растяжки и шкивы. Ноги держали тросы, прикрепленные к этому устройству. Спину тоже что-то поддерживало, но что именно – он не видел.

«Бывает и хуже, – подумал он. – По всему миру происходят вещи пострашнее. В Израиле палестинцы взрывают автобу-

сы с пассажирами, виновными в преступном желании доехать на нем до кинотеатра. В качестве акта возмездия израильтяне сбрасывают на палестинцев бомбы и вместе с террористами убивают детей. Да, другим точно хуже… Мне, конечно, тоже несладко, но по сравнению с тем, что могло бы быть…»

Он пошевелил рукой – движение отдалось болью, правда, очень слабой – и сжал кулак. Руки в порядке. И кисти, и предплечья. Он ничего не чувствовал ниже пояса, и что с того? В мире полно людей, парализованных от шеи и ниже. А сколько мучаются с проказой? А умирают от сифилиса? Где-то прямо сейчас кто-то садится на самолет, которому суждено упасть. Моррису, конечно, не позавидуешь, но в мире столько всяких ужасов…

И когда-то он с подобным столкнулся лично.

Моррис поднял левую руку. Казалось, она появилась перед глазами сама по себе – невесомая и парящая. Костлявая рука старика с теряющими силу мышцами. Он был одет в больничную сорочку с завязками на спине и короткими рукавами и мог прочитать на предплечье номер, вытатуированный светлыми синими чернилами. A499965214. Да, это точно хуже, чем упасть с лестницы, сломать позвоночник и попасть в стерильно чистую городскую больницу, где дают валиум, избавляющий от всех проблем.

Там тоже имелись душевые, но совсем не такие, как здесь. Его первая жена – Эбер – умерла под одним из таких душей. Там были траншеи, превращенные в могилы: он и сейчас мог, закрыв глаза, увидеть шеренги людей, выстроенных вдоль разверзшейся пасти их последнего прибежища, мог слышать треск выстрелов и стук падающих в канаву тел, похожих на большие куклы. Там вечно дымили крематории, насыщавшие воздух тошнотворным сладковатым запахом горелой плоти – плоти евреев, которых сжигали в печах, как никому не нужные дрова. Искаженные ужасом лица друзей и родственников расплывались перед глазами, как оплавленный воск свечей… Куда они все делись? Куда уносил их дым под порывами холодного ветра? В рай? В преисподнюю? Свет в темноте, свечи на ветру. Когда Иов, претерпев все муки земные, отверз наконец уста свои и проклял день свой, Господь спросил его: «Где был ты, когда

#Я полагал основания земли?»[20] На месте Иова Моррис Хайзел ответил бы ему вопросом: «А где бы Ты, когда умирала моя Эстер? Смотрел бейсбол, как «Янки» играют против «Сенаторов»? Если Ты так относишься к своим обязанностям, сгинь с глаз моих!»

Да, в мире есть много чего гораздо хуже сломанного позвоночника. Никаких сомнений! Но что это за Бог, если он позволил Моррису, видевшему смерть своей жены, детей и родных, сломать позвоночник и остаться калекой до конца дней?

Этот Бог – никакой. Его просто нет.

По щеке скатилась слеза. Где-то тихо тренькнул звонок, и по коридору, мягко ступая в тапочках на каучуковой подошве, прошла сестра. Дверь в палату была открыта, и на стене коридора виднелись большие буквы «СИВНАЯ ТЕРА». Судя по всему, надпись целиком гласила: «ИНТЕНСИВНАЯ ТЕРАПИЯ».

В палате послышался шорох.

Моррис осторожно повернул голову направо, в сторону от двери, и увидел рядом с кроватью тумбочку, на которой стоял кувшин с водой, и имелись две кнопки вызова. А за тумбочкой была еще одна кровать, на которой лежал старик, выглядевший даже хуже Морриса. Подле этой кровати не было никаких устройств, похожих на колесо в клетке гигантской белки. Правда, там стояла капельница, а в ногах – стойка с какими-то электронными приборами. Дряблая кожа старика отливала желтизной. Уголки губ и глаза ввалились. Седые с желтизной волосы казались неживыми. Синеватые веки были прозрачными, а лопнувшие капилляры на крупном носу указывали на многолетнее пристрастие к алкоголю.

Моррис отвернулся… но потом снова бросил взгляд на старика. С рассветом больница начала просыпаться, и у Мориса вдруг возникло странное чувство, что сосед по палате ему смутно знаком. Но разве такое возможно? На вид тому было под восемьдесят, а знакомых такого возраста у Морриса не было. Если, конечно, не считать тещи, которая, по его глубокому убеждению, наверняка старше сфинкса, на которого походила даже внешне.

Может, этот старик был похож на кого-то из его далекого прошлого, еще даже до приезда в Америку? А может, и нет. И почему он вдруг об этом подумал? И к тому же вспомнился концлагерь, Патэн, хотя Моррис уже давно – и довольно успешно – научился избегать печальных воспоминаний?