– Тебе было страшно, когда ты в первый раз вошла в сон?
– Немножко. Я не понимала, что со мной происходит. Подумала, что вдруг я умерла и теперь проснулась по ту сторону жизни.
– …и пожалела, что не надела цилиндр.
Эту остроту Лин проигнорировала.
– А у тебя как было в первый раз?
– Я решил, что сошел с ума. Как мама.
– Твоя мама сумасшедшая?
Генри пожал плечами.
– Ты хочешь мне сказать, что это не совсем нормально, когда твоя мама день-деньской сидит на фамильном кладбище и разговаривает со статуями святых? Да откуда вам знать, мисс Чань? Дюбуа – крайне респектабельная семья!
– Она всегда была сумасшедшая?
– Нет. Иногда просто на всех обиженная.
– Не смешно.
– Еще как смешно. Ужасно смешно, просто ужасно, – сказал Генри.
Он привык толкать эту историю пресыщенной клубной публике. Ей вечно надо, чтобы все было легко и весело, чтоб никакие лишние сантименты не заставляли их притворяться, что им не все равно. C годами Генри довел этот номер прямо-таки до совершенства.
– Мои родители? – вещал он с крутящейся табуретки у рояля. – Трагическая история, знаете ли, просто трагическая. Они были цирковыми артистами, и их съели собственные тигры – прямо после бесподобного номера под названием «Завали его!». Бедные маман и папá! Ушли с ревом и отрыжкой, даже куплет не допели.
Однако притворяться тут, c Лин, в глубине сна, где все, что ты прятал внутри, могло вдруг и без предупреждения объявиться снаружи, было уже как-то совсем глупо. Врать о своих чувствах, натягивать счастливую маску – на это уходило колоссальное количество сил.
– Мама пыталась убить себя, – пальцы его продолжали порхать по клавишам, пробуя то один аккорд, то другой. – Она отослала всех слуг в город, нашла папину бритву, залезла в ванну и перерезала себе вены на запястьях. Да только забыла, что я дома. Я нашел ее. Там повсюду была кровь; я поскользнулся и упал прямо в нее.
– Ужас какой, – сказала Лин, когда снова смогла говорить.
– Еще бы не ужас. Мне эти брюки очень нравились.
– Отец наверняка был очень благодарен, что ты ее нашел.