Слово

Где-то на станции стоял вагон, приготовленный для эвакуации архивов, с которым Гудошников должен был ехать до Урала. Никите Евсеичу дали в помощь шесть женщин – работниц архива, дали крытый военный грузовик с шофером-охранником, дали и двадцать четыре часа сроку: ровно через сутки, то есть к полудню следующего дня, вагон должен был отправиться со станции. Гудошников приехал в здание архива, расположенное на узкой зеленой улице с глубокими дворами, и принялся за работу. Даже беглого осмотра хватило, чтобы сделать вывод: для такой массы материалов едва ли хватит вагона. Вначале следовало разобраться с наиболее ценными документами, которыми занималась техсекретарь Зоя, бледная жидковолосая девушка. Она стаскивала папки с бумагами в коридор и сваливала в ящики-все подряд, без разбора и сортировки. Гудошников распорядился освободить ящики, а сам пошел в хранилище.

Тесное помещение хранилища было плотно заставлено деревянными стеллажами, среди которых и развернуться-то трудно без привычки. Понять же, где и что находится, без помощи оказалось невозможно. Не перетряхивать ведь каждую папку! Но выручила Зоя. Она проворно скользнула в недра хранилища и стала объяснять расположение материалов.

– В первую очередь выносим исторические документы, – сказал Гудошников. – Все связанное с организацией первых партийных кружков, подпольем и гражданской войной.

Зоя подтащила стремянку в дальний угол и начала снимать толстые голубые папки в коленкоровых переплетах. Силенок у нее не хватало. Взяв на руки три-четыре папки, Зоя спускалась и, отдуваясь, выносила их в коридор. Никита Евсеич рад был бы помочь, но не знал как. На стремянку ему не подняться: ступеньки – протеза не поставишь, а ковылять с папками между стеллажами еще труднее. Другие женщины, вооружившись лопатами, копали яму в углу двора. То, что явно не увезешь, но и не бросишь, Никита Евсеич решил закопать. Он все-таки надеялся обойтись без огня…

Тут на глаза Гудошникову попала палка, с помощью которой зашторивались окна.

– Слазь! – скомандовал он Зое. – Так мы до конца войны их не перетаскаем!

Он стал выталкивать папки из гнезд, взметнулась пыль – и грохот разнесся по всему зданию. Дело пошло быстрее.

Все материалы, ставшие уже историей, уместились в два ящика, но это была капля в море. Сотни папок оставались на полках! Никита Евсеич выхватил одну из них, развязал тесемки – и словно жаром от огня пахнуло на него – год тысяча девятьсот двадцать второй… Первые коммуны, борьба с бандитизмом, с кулачеством, рождение новой психологии. Это была уже история!

– Это нужно спасать, – распорядился Гудошников. – Все документы по тридцатый год!..

Набили и упаковали еще четыре ящика. Гудошников, макая палец в чернила, подписал каждый из них, чтобы потом не путать. Выставили во двор. Но папок в хранилище словно и не убыло. Пришлось снова развязывать их и смотреть содержимое.

Инструктаж по эвакуации архивов был короток. Гудошникову доверяли и полагались на его опыт, ему было поручено решать, что уже стало историей и что станет ею. Он пересматривал папки и с удивлением обнаруживал, что все здесь ценно, что каждую бумажку, каждый документ через двадцать – тридцать лет потомки будут с благоговением брать в руки и читать, открывая для себя то, как быстро шло и менялось время довоенной поры. Сейчас это были сухие строки отчетов: где и сколько организовано клубов, читален и школ, скупые цифры сельскохозяйственной статистики, протоколы собраний партячеек в затерянных лесных деревеньках. Но что написано в этих протоколах! Какие вопросы решали три-четыре коммуниста! За область, за всю Белоруссию, за всю страну и даже за всю землю.

К вечеру Гудошников с Зоей упаковал еще семь ящиков и, выстроив их во дворе, неожиданно уловил интересную закономерность. То, что сейчас уже составляло историю – подполье и гражданская война, – уместилось всего в двух ящиках. Та жизнь, которая была наполнена опасностью, великими событиями, великими бедствиями и радостями, в документах отражалась скупо и мало. Но чем больше устанавливалась и выравнивалась новая жизнь, тем больше скапливалось о ней материалов и информации, а попросту – бумаг. Весь архив не вошел в последние семь ящиков, и чтобы его упаковать, ящиков требовалось вдвое больше. Значит, едва хватит вагона, а нужно еще сортировать и грузить государственный архив! Современные документы следовало ужать, сократить хотя бы до четырех ящиков, но такую работу можно было сделать за месяц. Ее нужно было делать раньше…

Гудошников опасался утонуть в современных материалах и поэтому решил закопать их без разбора. Тут оказалось, что не хватает ящиков, и Никита Евсеич послал шофера с машиной собирать их у магазинов. В это время к Гудошникову подбежал управляющий госархивом, тщедушный старичок по фамилии Солод.

– Послушайте, послушайте, а могу я взять с собой свою семью? – заговорил он срывающимся голосом. – И наши работницы тоже просят разрешения…

– Вы госархив упаковали? – спросил Гудошников.

– Да-да, все готово, – забормотал Солод. – Все уже в ящиках.

– Закончу с городским – приду к вам, – пообещал Никита Евсеич. – Все современные материалы оставить здесь. Будем закапывать.

– Понял, понял… А с семьей как же? Оккупация, немцы идут!

Город уже бомбили несколько дней. Гудошников самолетов не видел, занятый работой, но их вой и разрывы бомб слышались часто, причем в стороне вокзала, и он боялся за свой вагон.

– Хорошо, возьмите семью, но вагон будет забит до отказа, – предупредил Гудошников. – И своим сотрудникам накажите: брать только стариков и детей.