Слово

Артобстрел усиливался. В западной и северной частях города полыхало одно большое зарево, в небе гудели самолеты и мельтешили стрелы прожекторных лучей. Но в зеленом, уютном дворе архива все казалось тихим и мирным. И если бы не полыхал костер, можно было бы подумать, что войны нет и еще долго не будет.

– Танкетка для охраны архива приедет через час, – сказал незнакомец, садясь в «эмку». – Что вы там жжете?

– То, что не можем эвакуировать, – бросил Гудошников. Незнакомец вышел из машины и, подойдя к костру, выхватил одну из папок.

– Что вы делаете?! – закричал он. – Это же документы! Кто позволил?

– Это современные документы, – пояснил Никита Евсеич, – за последние пять лет.

– Это документы! – повторил тот и подступил к Гудошникову. – Весь архив должен быть эвакуирован! Это приказ!

Управляющий Солод с многочисленным семейством застыл, склонившись над ящиком. Зоя пряталась за спину Гудошникова, прикрыв ладонью рот, и только шофер-охранник невозмутимо носил охапками бумаги и швырял их в огонь.

– Надо спасать лишь то, что представляет безусловную ценность! – резко сказал Гудошников. – О современной истории вы сами расскажете потом, после войны.

– Ну, вы за это ответите! – пригрозил незнакомец, направляясь к машине.

– Ладно, отвечу! – взъярился Гудошников. – Кто вы такой, чтобы здесь указывать?

– Это инструктор, – шепнула за спиной Зоя. – Пропагандист… Вы лучше не ругайтесь с ним…

– Не эвакуируете весь архив – пойдете под трибунал! – заявил инструктор. – Я немедленно доложу секретарю!

Он сел в машину и умчался. Минуту во дворе стояла тишина, и только пламя костра шелестело покореженной бумагой.

– Продолжайте! – наконец бросил Гудошников. – Надо спешить.

Он снова приступил к ящикам госархива, к тем, что предназначались Солодом для эвакуации.

– В этих ящиках все в порядке! – заверил управляющий, делая попытку заслонить их собой. – Здесь документы семнадцатого – восемнадцатого веков… Давайте поспешим! Немцы же, немцы…

И родня его вдруг повскакивала с мест, засуетилась, заговорила разом, заплакали дети. А парень, племянник Солода, бросив чемоданы, схватил один из ящиков и понес к грузовику. Можно было бы посчитать это за панику, за стремление скорее покинуть город и уйти от приближающейся войны и смерти, но Гудошникова опять что-то насторожило. Больно уж рьяно защищал ящики Солод, а одна из старух – с младенцем на руках – вдруг села на крайний ящик и запричитала. Еще не сообразив, в чем дело, Гудошников попросил ее встать и ковырнул топором крепко прибитую крышку. Гул голосов и плач разом стих, словно по команде. Никита Евсеич отодрал крышку и при свете костра увидел скомканные газеты. Он машинально сбросил их, но вместе с газетами что-то звенящее вылетело из ящика и разбилось. Он разгреб бумагу и обнаружил тщательно упакованные фарфоровые чашки, кофейники, сливочники, тарелки и прочую посуду.

– Что это?! – недоуменно воскликнул он.

Ему никто не ответил, но по лицу враз сникшего, убитого управляющего он все понял. Наливаясь бешенством, Гудошников стал срывать крышки с других ящиков. Среди документов, среди свитков, грамот попадались золотые ложки, вилки, серебряные подстаканники, хрустальные вазы. А еще два ящика оказались набитыми одеждой: платьями, костюмами, бельем, отрезами шелка. В самом тяжелом ящике оказалась швейная машинка фирмы «Зингер» и, что больше всего поразило Гудошникова, – сапожная лага….

Семейство Солода хранило молчание, только мольба стояла в глазах, устремленных на Никиту Евсеича. Гудошников тоже не мог вымолвить ни слова, к тому же дым от костра, ни с чем не сравнимый дым горелой бумаги, повернул в его сторону и забил дыхание. Еще тогда, у подвешенного на дыбу Гудошникова, возник этот странный, болезненный рефлекс на запах горелой бумаги. Ощутив его, он сильно кашлял и становился беспокойным, неистовым.