Михаил достал свой носовой платок, тщательно вытер руки, глядя то на хлеб, то на надменного господина, у которого побледнел кончик длинного аристократического носа. Господин взял газету, но перевернул ее наоборот. Благо, Кулашвили не заметил этого. Вот булка в руке Кулашвили. Отлично выпеченная, золотисто-румяная корочка. Но что-то подозрителен вес этой булочки…
— Какая булка! Наверное, вкусная! — и Кулашвили поднес ее ко рту, якобы намереваясь отведать.
Тонкие седеющие брови господина возмущенно взмыли вверх и опустились на место. Кулашвили успел втянуть в себя хлебный аромат и уловил запах меда. На миг повеяло Грузией, деревней, пчельником… И сквозь все эти видения он усмотрел нитку надреза на булке толщиной с паутинку, старательно замазанную медом. Меда уже не было, но запах остался. Кулашвили переломил булку. Вернее, разнял ее на две почти равные части. Она оказалась с золотой начинкой.
Господин поджал губы, повел бледным носом, подобрал ногу. На полу, на том месте, где только что коричневой дорогой кожей красовался полуботинок господина, лежал крохотный гвоздик.
Пришлось попросить господина подняться с дивана, пришлось поднять и диван. Под диваном пружина и перетяжка. Одного взгляда было достаточно, чтобы увидеть полоску ткани. Кулашвили достал из кармана плоскогубцы, быстренько выдернул несколько гвоздиков, точно таких же, какой валялся на полу, оттянул перетяжку. Ее величество валюта мирно дремала под перетяжкой. Михаил не мог сказать, что его толкнуло вернуться в купе проводника и снова пересмотреть часть невыданного постельного белья под пломбами. Из наволочки вытащил несколько денежных купюр.
Выходя из купе проводника, Михаил заметил, как тот проверяет, надежно ли закрыта дверь в туалет. Но на остановке она и так должна быть закрыта.
— Откройте туалет!
Проводник не сразу попал ключом в отверстие замка. Михаил не понял: металл о металл или это зубы проводника лязгнули. Туалет блистал чистотой. Михаил мгновенно обернулся. Он застал врасплох лицо проводника. По интуиции одной рукой взял пепельницу. Внутри, вдоль ее стенки, были очень бережно уложены две двадцатипятирублевки. Снова взгляд на проводника. Небесно-голубые, как бы молитвенно воздетые к небесам очи проводника тут же отпрянули от верхней планки. Мгновение? Миг? Сотая доля секунды? Да и смотрел ли проводник на эту планку, он бы и сам не сказал. Не мог бы утверждать этого и Михаил Кулашвили, но он обнаружил за этой верхней планкой советские деньги — сто рублей. Именно там, сбоку, была чуть различимая щель, в нее-то и были всунуты деньги.
Обедали наскоро.
Домой, конечно, Михаил не заглянул до вечера. А вечером наш поезд подали на осмотр. Проводник — костлявый с благородной сединой — Чинников. Глаза серые. Блеклые губы улыбаются, а в глазах ненависть. О Луке Белове узнал, что ли?
— Здравствуйте, дорогие пограничники! Привет вам с кисточкой! — широким жестом пригласил в вагон Чинников. Даже руку костлявую подал. Рука такая худая, будто нет на ней мяса и кожи, одни кости. Странное ощущение. Стоп! У Чинникова всегда руки отменно сухие, горячие. А сейчас они холодноватые и потные. И почему он так гостеприимно впускает в вагон, полуиздеваясь, правда? Но не придерешься. Вот он пропускает их мимо себя, предупредительно прижавшись спиной к двери туалета, дабы не помешать бдительным стражам границы убедиться в его непричастности к контрабанде.
От Чинникова попахивает дешевыми папиросами, пивком, капустными щами. Святой человек! Вот он простирает руку к своему купе:
— Милости просим! Нет ли закурить?
— Есть! — Контаутас щелкает портсигаром.
— Благодарю. Может, чайку? Мигом!
— Откройте туалет!
— М-м-милости просим! — И он распахнул дверь туалета. — Для вас даже на остановке!
Михаил, сам того не замечая, засек его взвинченность, вкрадчивость и уступчивость. Вроде бы помешкал он у бачка. А между крышкой и баком в туалете есть одно укромное отверстие. Крючок Михаила нащупал в глубине его что-то мягкое. Крючком же и вытащил оттуда рублей на четыреста контрабанды.
Выражение лица у Чинникова менялось на глазах. Он судорожно глотал, будто крючок погружали в его глотку и выворачивали ему, Чинникову, внутренности.
Когда же Михаил попросил Контаутаса открыть унитаз и осмотреть верхний кружок, и Контаутас извлек оттуда свернутые трубочкой деньги, Чинников застонал. Но тут же взялся за щеку: зубы… проклятые, ни днем ни ночью покоя нет.
ebooksa