Поединок. Выпуск 4

– Скорее, – говорит. – Вас к телефону. Комаров в который уже раз звонит. Хорошо ещё, я ваши шаги услыхала – и чего это вы топаете, как слон? – а то сказала бы, что нет вас…

Окончания этой витиеватой фразы я не слышал. Оно потонуло в грохоте моих каблуков. Кажется, я даже оттолкнул секретаршу. Во всяком случае, позже она утверждала, что оттолкнул. И не забывала добавить, что вид у меня был, как у сумасшедшего.

Влетел я таким манером в канцелярию, схватил трубку и ору в неё:

– На проводе!

И слышу в ответ спокойное:

– Доброе утро, Сергей Саныч.

– Доброе, – говорю, – утро.

– Очень заняты?

– Очень, – говорю. – Так занят, что не знаю как временем распорядиться. Убить его, что ли? А у вас как?

– Хочу вас навестить.

– Новости?

– Есть один разговор. Не для телефона.

Какое там – «не для телефона»! Разве мог я, скажите, вытерпеть до приезда Комарова? Нет, конечно.

– Да в чём дело? – кричу. – Хоть намекните, Комаров…

И слышу в ответ далекий такой голос, приглушенный расстоянием и скверным телефонным наушником:

– Женщина одна появилась на примете. Зося, может, помните? Зося, о которой рабочий Милехин писал. Так вот, нашлась она. Фамилия ей Михайловская, и живет она на улице Восстания – как раз возле пруда…

ГЛАВА 8

То был период реформ и накопления опыта. Ушли в прошлое буржуазные правовые нормы вместе с судами сословных присяжных и следователями при оных судах. Исчезли пудовые своды законов Российской империи и Уложение о наказаниях с его сотнями казуистических параграфов. Новые книжечки Уголовного и Уголовно–процессуального кодексов в редакции 1926 и 1923 годов определили и правовые положения, и категории преступлений, и карательные санкции. Казалось бы, всё стало ясно. Но… На моей памяти сменилось немало руководств по криминалистике и отдельным следственным актам. Попадались среди них и дельные, но встречались и такие, что впору было хвататься за голову. Один из тогдашних авторитетов всерьез сравнивал следствие с заводским процессом по изготовлению деталей методом поточной штамповки, утверждая, что конечный результат этих двух несовместимых производств – деталей и обвинительного заключения – всё равно что братья–близнецы. Другой весьма почтенный профессор из бывших присяжных поверенных рекомендовал начинать допрос с нанесения «ошеломляющего морального удара», а именно – с заявления, что следствию всё известно и запирательство лишь отягощает положение обвиняемого. Предъявлять при этом какие–либо улики допрашиваемому профессор считал неоправданной роскошью.

В соответствии с рекомендациями профессора я ошеломил Михайловскую «моральным ударом», с самым загадочным видом сообщил, что знаю о ней всё, и предложил подробно, а главное, быстро рассказать мне, почему она убила Чернышева. Для убедительности я всё время заглядывал в одну из нескольких папок с прекращенными, архивными делами. Кроме того, была ещё одна причина, по которой я избегал поднимать глаза – Зося Михайловская была красива, отчаянно красива, той кукольной, неправдоподобной красотой, что встречается на пасхальных открытках и в юношеских снах.

Следователи, как и врачи, с течением времени приобретают иммунитет к таким вещам, как красота или уродство. Существо явления, течение болезни интересуют их куда более, чем чистота линий подбородка или форма носика. Столь же равнодушно относятся они и к слезам, памятуя, что любая болезнь связана с болью, а боль – со слезами. Нужен очень серьезный повод, чтобы криминалист позволил себе воспользоваться правом на негодование, жалость или сочувствие. По большей части он отлично знает, кто сидит перед ним, и остается в рамках корректной сдержанности.