Пригласил я Зонтикову в прокуратуру, предъявил ей в числе других фотографию трупа (точнее, того, что было в мешке), влил в нее бог знает сколько валерианки и услышал долгожданные слова:
– Он!
– Точно ли? – говорю.
– Он, – и рыдает.
Ну, всё в ажуре, думаю. Опознание произведено по правилам; фотографий предъявлено пять; все одномасштабные; можно смело докладывать прокурору.
Составил я протокол, накапал Зонтиковой успокоительного и мысленно поздравил себя с удачей.
Комаров тоже меня поздравил, но как–то странно.
– С почином вас, – говорит. – Теперь и до сотни недалеко.
– Какой сотни? – спрашиваю.
– Убитых.
– Вы – что? – говорю. – Каких еще убитых?
Засмеялся он и промолчал.
Поручил я ему отработать связи Зонтикова, знакомства его, привычки и прочие биографические частности, а сам взялся за заявление гражданки Васильевой, утверждавшей, что в конце декабря видела она, как двое мужчин и одна женщина везли на детских саночках мешок с чем–то на вид тяжелым – как раз в сторону пруда.
Допросил я Васильеву и с первых же её слов поставил всю историю под сомнение. Уж больно концы с концами не сошлись, хотя и клялась заявительница, что мешок был весь в крови.
– Мешок, – говорю, – какого цвета был?
– Светлый, – говорит.
– Может быть, желтый?
– Вот–вот, в самую точку вы сказали, желтый…
– Не путаете? – говорю. – Сдается мне, что он по цвету ближе к серому.
– Дайте–ка, – говорит, – подумать. Ну конечно, он и был желтый такой, знаете, но с серостью в цвете. Серый он, значит, был.