Жду и надеюсь

— Знаю. Только, я думаю, если у мосточка будет пусто, мы бой начнем у села, а Миколу в ручей уложим, возле дороги — вернее найдут.

— Ну, добре. Главное что? Смешать им все в темноте, кипяток заварить покруче. Подержаться. Пока не набегут. Они сразу не набегут, немца вызовут, тем более ночь. Огонь отпорный давайте так, чтобы на Миколу выдвигались, по сторонам бейте, дайте им этот проход, ясно? Ты, Домок, возьми с таратайки автомат, он проверенный, смазанный. Также гранаты… Действуй моторно, не так, как рак по гребле бегает. Как немцы подопрут — на таратайку и в лес. И еще — так бейте, чтоб они думали, будто вы своего, подбитого, хотите вытягнуть, потому и не уходите сразу. Это я про Миколу…

— Ладно, — не выдерживает Шурка. — Ну что ты, Павло? Все вместе будем действовать… с тобой.

— Эх, Домок, с твоего бы языка да юшку варить… Навар был бы. Ты только гляди, Домок, я тебе верю, пока ты под рукой, у тебя глаз воробьиный. Не чесани в лес, я тебя и с того света длинной рукой достану…

— Ну вот, сказал — как на лопате вывез, — прерывает его Коронат. — Пошли. Портянки добре намотал, Домок?

— Добре.

— Ну и все…

Павло тихой рысцой уходит вперед, держась ближе к деревьям, чтобы не вставать тенью на выделившейся под светлеющим небом дороге. На этом берегу Дрижки, в низинке, растет мелколесье, вербняк, ольшаник, осинник, и идти прямиком, как через сосны или дубки, нельзя. Пахнет здесь дурманно, тяжко — крапивой, бодяком, вехом, злой смесью чащобных трав. Просушенная и отполированная осенними ветрами листва уже начинает поблескивать, отражая небесный свет. Нити тумана, залежавшегося в густом мелколесье, выползают на дорогу белыми мышами.

Мушка идет свежо, натягивая повод и торопя Короната, как будто чувствуя, что наибольшие страхи позади и цель близка. Она уже не пытается пощипывать на ходу траву.

Ночь перевалила через гребень, волоча долгое тело, ночь уносит самую густую тьму, и в доказательство этой перемены выдвигает над дорогой красный рог ущербная, подъеденная луна. Предательское выбрала она место, партизанам прямо против хода, и как только верхний край месяца светлеет, вспыхивает, словно вытянутый фитиль каганца, кусты и деревья близ дороги сразу обугливаются и чернеют, становятся непробиваемыми для глаз. Малоторная лесная дорожка теперь обозначена еще яснее, и старые колеи, выбитые ободьями колес, ложатся на нее извилистыми морщинами.

В такое время кто под светлым рожком, тот зрячий, а кто против, у того луна бельмами сидит на глазах. Коронат еще глубже надвигает шапчонку, жмурится и пускает Мушку вольнее, свободнее, а сам шагает поближе к лошади, рядом с оглоблей, прислушиваясь к чуткому животному, его дыханию и равномерному стуку копыт. Карабин, висевший за спиной наискось, Коронат сбросил на плечо. Шурка же, арьергард, шагающий за таратайкой, этой перемены не заметил. Он то и дело оглядывается, чтобы упредить наскок сзади, и доволен тем, что дорога, если глядишь оборотясь, просматривается далеко, кусты пробиты светом луны и хорошо видна посеребрившаяся листва, которая мгновенно выдала бы рябью чье-то движение. Немецкий автомат висит на шее у Шурки холодной и надежной тяжестью, магазин за поясом стесняет шаг, но дает больше уверенности, хотя, конечно, из автомата Шурка не бог весть какой стрелок, средний, прямо надо сказать.

Лунный свет, косо падающий назад, за спину Шурки, набирает силу, покрывает листву, ветви, дорогу тонким инеем, и, когда оглядываешься, облик зимы угадывается легко и зримо, как, бывает, в ребенке угадываются черты взрослого. А впереди — глубокая осень, чернота и зреющие дожди. Но немного уже осталось до Груничей, немного. В тени и как будто под защитой Миколы вышагивает Шурка, он почти спокоен.

У Короната же, высматривающего из-под нахлобученной шапки придорожные кусты и прислушивающегося к мерному сапу Мушки, в душе сквознячок тревоги. Не нравится старому ездовому этот выеденный последней четвертью месяц, не нравятся проступившие на земле длинные тени, не нравится, как Мушка начинает стричь ушами, вытягивает слегка голову, будто стараясь принюхаться, и чуть замедляет шаг. Хорошее времечко для засады, очень хорошее. Идут они, как в печную трубу, а сами воронами на снегу, только слепой не разглядит. И когда дорога берет чуть в сторону так, что месяц оказывается левее, Коронат направляет лошадь поближе к затененной обочине. Да и лесок, к счастью, поднимается, крепнет, мелколесье сменяется чернолесьем — дубком, ясенем, березкой. В случае чего можно и свернуть в чащу. Ничего, скоро, скоро Груничи. Трудный у них путь, да и у самой глубокой криницы сыщется дно…

А месяц смешался было с белыми, вытянутыми, как вербный лист, облаками, но потом словно бы впитал от них свет, перелил его в свою щербатую чашку, засиял в полный накал, а облачка потемнели. Для Павла этот месяц — как сухой ячмень беззубой кобыле, как мешку дыра… Идет разведчик и тихо клянет разгорающийся перед глазами свет. И хоть перешел Павло под косой зубчатый гребень тени, падающей слева, все же нет-нет да и попадет он в просвет, как под ракету. Нехорошо… Затвор своего трофейного автомата Павло давно отвел и с предохранителя снял. Закрыться огнем в случае чего — дело полусекундное, но только, конечно же, если эти самые «охотнички» раскинули засаду и притаились паучками в ожидании добычи, то они могут опередить. Тут самое важное — не даться втихую, предупредить своих, что поспешают следом. Тут важно колокольчиком прозвенеть… Ну а если повезет и удастся в горло вцепиться фашисту — Павло всегда готов разменять одну свою жизнь на чужую дюжину, это будьте добры. Пальцы его в вечном своем беспокойстве отбивают бесшумную чечетку на рукояти автомата.

Так проходят они, поднимаясь к какому-то лесному водоразделу, выгарину, где торчат обугленные, с коротким ершиком сухих сучьев стволы, где земля черна и даже под светом месяца словно бы накрыта огромной тенью, минуют небольшую луговинку с высокой седой травой, покрытую кое-где серебристой пеной от густых метелок вейника, вступают в чистое, заполненное косыми лунными лучами, густо и сладко пропахшее еще не отцветшим вереском сухое высокое чернолесье, царство берез, дубков и одиночных сосенок. Как будто ясен в этот час лес, как будто виден насквозь — уже не та глухая и темная жовтневая ночь, что вначале, — но косой свет низкого еще месяца рождает такие длинные и причудливые тени, так сплетает воедино травы, ветви, стволы, так резко соединяет белое и черное, сияние бересты и графит дубов, что обмануться недолго и бывалому, с точным глазом лесному человеку. Трава на луговине с пеной вейника поверху вдруг окажется островком тумана, выгарина — участком облетевших осин, а сухое чернолесье, сделай лишних несколько шагов, превратится в заболоть…

Обманны, очень обманны жовтневые ночи, когда лес замирает в ожидании среди туманов, мелких дождичков, первых робких снежков, инея, когда влажные и густые хащи[11] еще хранят тепло, клочья лета, а зима уже запустила в поляны и луговины длинные белые щупальца, прокатывает по траве острые пробные морозцы. И как будто застыл лес, как будто лишен жизни, но тем громче и неожиданнее ночная возня крупных и крикливых птиц, остающихся на зимовку, соек, сорок, ворон, тем резче звучит голос подзадержавшихся пролетных гостей дроздов и объявившихся вдруг снегирей и свиристелей, а треск сбрасываемых деревьями к зиме отсохших ветвей заставляет то и дело настораживаться… может, под чьей-то ногой хрустнула ветка? Может, и птичья возня не случайна?

Обманны ночи в месяце жовтне на Полесье. Они усыпляют и будят одночасно. Темнота в густой чащобе бездонна, а свет луны призрачен и легок — побелка вразлет по старой черной стене. И в мирное время ночи в эту пору пугают, настораживают, внушают неясные опасения, предчувствия, напоминают даже неробкому о всяких там лесовичках, болотниках, очеретниках из давних бабушкиных забобонов.

Еще совсем, совсем немного — и запорошит землю первым снежком. Сразу будто неприметные фонари вспыхнут между деревьями. Лес словно приподнимется, подлетит ближе к небу, вьн светлится, станет простым и понятным, как близкий человек… Шурка идет за таратайкой, весь во власти лесного обмана, не в силах разобраться в загадках, что возникают с каждым шагом, с каждым оборотом колеса.

12

Коронат первым почуял врага, то есть не он почуял, а Мушка: вдруг вскинула голову и резко, без обычной своей деликатности, всхрапнула. Коронат Пантелеевич сорвал с плеча карабин и лязгнул затвором, досылая патрон — так лязгнул, чтобы услышал этот тревожный звук Павло. Но Павло, чуткий лесной человек Павло, в тот миг уже взлетел кузнечиком и падал под придорожное дерево, на лету нажимая спусковой крючок. Мгновенный блеск в чернильном облаке кустов, блеск часового стеклышка выдал затаившегося «охотника». «Свой прятаться не будет, и уж, конечно, свой с часами в засаду не пойдет» — эта мысль вспыхнула коротким замыканием, а тело Павла, подброшенное сильным и резким толчком ног, уже распласталось над землей, и вторая мысль — ледышкой в сердце: «Все, вляпались, влетели, как курка в борщ!» — не помешала точно повести стволом и нажать на спуск.