Я услышал легкий крик.
Больше я не мог сдерживаться, вскочил и обежал пальму.
Герцогиня лежала без чувств, откинувшись, на спинку скамейки. А герцог холодно сказал мне, что супруга его почувствовала себя дурно — должно быть солнце слишком печет сегодня; но в моих услугах он не нуждается: экипаж ждет в алее, и герцог сам проводит жену.
Я не нашелся, что ответить. Оставалось удалиться. Я весь кипел от бешенства.
Вдруг герцог резко повернулся ко мне, поднес кулак к моему лицу и прошипел бледный от злобы:
«Убирайтесь! Какое вы имеете право мешаться в мои дела? Не думаете ли вы, что я не замечаю, как моя жена переглядывается с вами за табльдотом!».
Из золотого салона, где кружились в танце пары, опять донеслись прихотливые и вкрадчивые звуки джаза.
Молодые дамы не слышали. Они больше ничего ее замечали.
— Ну и что же? — проговорила шведка.
— Вы так и ушли? — спросила другая.
— Не сломали шею этому негодяю? — вставил американец и невольно шевельнул бицепсами.
Филипп Келлер отхлебнул из стакана. Тень глубокой усталости прошла по его лицу.
Он снова начал:
«Я повернулся и пошел домой. Я был в отчаянии.
Действительно, когда мы сходились за обедом в зале гостиницы, мог ли я удержать свои взоры от того, чтобы не смотреть на герцогиню, — и, вероятно, муж прочел в них мое восхищение… Но она… Всем сердцем чувствовал я ложь его обвинения — никогда она не «переглядывалась» со мною. Увы, она была занята только своим ребенком.
Но все, что я сказал бы или сделал в защиту ее, только повредило бы ей в глазах подозрительного мужа…
Филипп Келлер помолчал минуту и продолжал:
— Я еще, и сейчас чувствую, как подгибались подо мной колени, когда я шел под пламенным полуденным солнцем к себе в отель.
На столе у себя в номере я нашел телеграмму.
Надо было ехать на этот вызов. Средства мои подходили к концу. Без денег я все равно больше не мог оставаться в Монако.