— Ты будешь жить! — Климент сел рядом с возлюбленной.
— Разве теперь это возможно?
— Как-нибудь все уладится, твое место рядом со мной!
— Ты меня не понял: как я могу жить, когда других убивают? Надо что-то сделать!
— Это невозможно!
— Я не смогу быть счастливой, даже с тобой!
— Какая чушь! — Климент вскочил, чтобы налить ей вина.
— Постарайся им помочь!
— У тебя начинается совсем новая жизнь со мной, — Климент протянул ей золотой кубок с вином, разведенным водой. Того самого вина, в той самой пропорции, что когда-то наливала ему Мессалина.
Авишаг осушила кубок и произнесла чуть пафоснее, чем следовало бы:
— Мне ничего не осталось, кроме моей веры во Христа.
— Верить надо не во Христа, а самому Христу, — поправил ее мужчина. — В христианских сказках не больше правды, чем в языческих, в которые я верю не больше императора.
Иудейка озадаченно взглянула на римлянина.
— Климент, я не скажу, что смерть страшна… — она посмотрела на него глазами, полными слез. — Но она так реальна, что когда она так близка, все придуманные вещи, сказки, как ты их назвал, превращаются в тени рядом с реальностью смерти. Я знаю, что умираю не за сказки. Моя вера иссякает с каждой минутой ожидания. А смерть все ближе и ближе… Все реальнее и реальнее… И сказки теряют всяческий смысл.
— Значит, ты умрешь за ничто? — выдавил из себя Климент, проглотив горький комок.
— Да. Это самое прекрасное после того, как забыты все сказки. Я поняла, что должна умереть за нечто большее, чем они.
— Но за что же?!
— Я не знаю… понять можно лишь малое, а за малое жаль умереть. Может, я умру во имя Бога. Другое не достойно смерти.
— Что есть Бог? — спросил Климент суицидально настроенную иудейку.
— Узнав это, мы сами станем богами, — был ему ответ.