Саранча

Мамед сердито посмотрел на плотно захлопнувшуюся дверь.

– Что-то уж очень важен стал наш векиль-баши! Восемь лет его знаю – никогда он не был горд и беспечен. Ты, как овца, не думаешь об опасности, веришь судьбе, как пастуху, она же – волк в овчарне.

– Смотри, как уверовал в англичан, до жестокости!. А, Мамед? Ведь знает, что я вправду по делу прошусь, – нет, уперся на своем.

– Солдат домашних дел не ценит! Прилепился к нашей бродячей жизни. А должен бы знать, что не строят караван на месте стоянки крепкого жилища.

– Верно! Родной дом – великое дело! Вот мы пустили к себе в дом чужих распоряжаться, да и не знаем, как разделаться.

– Тише ты, Ибрагим-Заде? Услышит такие речи, голову снимет. Горяч наш векиль-баши! Помнишь, в Исфагани сам веревку по приказу командира на шею набрасывал.

– Ну, я ему так не дамся! За меня тут и заступник найдется.

– Тсс! Тише!

III

Не восхищались только лошади. Лошади были утомлены жарой и ожиданием. Гнедая длинная кобыла Эддингтона вырывала повод из рук старика Мамеда и клала голову на холку соседки, Эдвардсовой полукровки. Не восхищались, впрочем, и солдаты конвоя. Они, как и лошади, с тоской смотрели на пруд, полный родниковых вод, серебрившийся, словно кусок льда, в травяной желтой раме. Над прудом навис отвесный хребет, гладкий и тяжкий, прикрытый бурой травой. Бурая трава, за десять верст игравшая шелками, пробивалась сквозь крепкую породу с сухим ожесточением. Трава, непобедимая, как преступление, раздавалась, однако, перед тремя выбитыми в подножии хребта огромными нишами, похожими на складень.

Три каменные комнаты – ровесницы пирамидам – безразлично раскрывали свое серо-аспидное лоно взорам зевак.

– Вот отсюда пошли формы мавританского свода. (Все подымали голову к потолку.) А в свою очередь эти формы древнеперсидское искусство заимствовало из Ассиро-Вавилонии. Самая крупная ниша средняя. Она на задней стене, как вы видите, содержит изображение царя, которому приводят пленных. Сюжет этот взят со знаменитого

Биситунского барельефа, созданного по приказу царя Дария, с тем самым клинописным манифестом, который был разобран Шамполионом. Как все великие вещи, эти барельефы созданы капризом и завистью и, как все гениальное, не были окончены.

Разглагольствования Эдвардса питались явно не столько тем, что он видел, сколько – как и у всякого гида –

воспоминаниями о том, что он когда-то слышал или читал.

Консул вежливо позевывал, закрываясь мокрым от пота платком. Его жена уныло водила глазами по страшным мускулам истукана и по грозным завиткам его бороды.

Миссис Эдвардс восхищенно щупала древние камни, с которыми так запросто обращался ее муж.

Ротмистр увел Дженни в правую нишу, всю испещренную изображением охоты воинственного Сессанида, и, прижав ее голову к задираемому сворой медведю, целовал ее холодом освежающие зубы.

– Эдвардс говорит, что здесь четыреста фигур, – как жаль, что я не могу поцеловать тебя четыреста раз!

Она смеялась прямо в пасть оперенного стрелами льва.