Саранча

Эдвардс подошел к окну.

– Посмотрите, Эддингтон!

Внизу, во дворе, представлявшем прямоугольник, замкнутый стенами банка, толпилось множество туземцев

– торгашей, менял, маклеров, спекулянтов, в коричневых халатах-абу, в сюртуках тридцатилетней давности, в визитках немыслимого покроя, в сорочках без воротничков и без галстуков, в кафтанах, подпоясанных широким поясом, в плоских шапочках, в шапках котлообразных, в шапках в виде усеченного конуса вершиной вниз.

– Галдят, размахивают руками, перебегают с места на место, вообще ведут себя так, как, вероятно, вели себя всегда, – проговорил медленно Эдвардс. – Ведут себя, в сущности, несравненно более чинно, чем принято хотя бы на парижской бирже. А мне все кажется, что что-то неладно. Я вспоминаю рассказы моего деда о восстании индусов в Динапуре в пятидесятых годах. Там тоже началось со двора банка.

– Ну, до этого далеко. В Брюсселе революция началась и оперном театре, но это не основание бояться граммофона.

– Неудачная острота. Ах, эти колониальные тревоги! И

сейчас. Мне вот кажется, что и работать «они» стали медленней: в четверть часа не могут отсчитать шестьсот туманов!

– И мне надоело здесь, – поддержал ротмистр. – Уеду в

Англию. Посылают в захолустье, терпимое лишь при возможности копить экономические суммы. А отсюда и не выберешься!.

– Кстати, об экономических суммах. Среди прокламаций была и такая… Вы знаете?

– Нет.

Ротмистр покраснел.

– Я переведу, – любезно сказал директор. – «Обращение к казакам». Тут много восточного красноречия, но вот самое главное:

«Английский офицер Эддингтон хочет зарабатывать

деньги своими карательными экспедициями. Давая вам, казаки, подачку из добычи, себе он берет львиную долю

так называемых экономических сумм. Разгромил селение, отобрал провиант и фураж, по справочным ценам выписал

деньги якобы на продовольствие эскадрона, деньги при-

своил себе – вот нехитрое и выгодное предприятие! И это

в то время, когда вы месяцами не получаете жалованья, наемники чужеземцев!»