Спрятанные во времени

Илья, вежливо попрощавшись с доктором, вернулся и, едва заснув, был разбужен обходившей палаты санитаркой, знаменовавшей собой начало нового дня.

В отчаянно жаркий день, когда, вопреки протесту старшей сестры, в каждой палате держали открытыми настежь окна, и даже Феодор Явлинский, панически страшащийся сквозняков, наплевал на принцип и просил не закрывать дверь, в седьмом номере общей хирургии пациенты сидели на кроватях в ожидании приближавшегося обеда.

Все трое были травмированы, но, к счастью, не особенно тяжело, обладая от этого огромным преимуществом пред «лежачими» — гулять по больничной территории, больше напоминавшей парк, и даже за ее пределами, если удавалось сговориться с охранником. Однако гулять в такую жару не хотелось — и вообще не хотелось двигаться. Отправив утренний моцион и переиграв друг друга в шашки бессчетное число раз, обитатели «семерки» коротали время в беседах. Как обычно, ораторствовал инженер Явлинский — время перед обедом обычно отводилась социологии с уклоном в политэкономию:

— Великое благо — целостность государства, — вздевал он к потолку палец для убедительности. — В этом власть, порядок и экономический дисбаланс… то есть, баланс, конечно. Всякий раз, как показывает история, крушение империй сочеталось с их конечной деградацией и распадом, друзья мои! Это, я вам скажу, не случайно! Нет! Вот припомните… — говорил он, щурясь, словно сам был тому свидетелем и там же за кружкой пива встречал своих нынешних собеседников: — Римская Империя времен Максимина Фракийца. А? Помните? Раскол, Гордиан в Африке, в Риме смута… И что в итоге? А в итоге, — сам себе отвечал оратор, — ни-че-го! Варвары, запустение, бардак. Вы согласны? — обращался он к лежащему у окна Захару — дородному машинисту с осложненным переломом голеностопа.

Шея и плечи инженера заключались в гипсовой оболочке, так что, не имея возможности вертеть по сторонам головой, ему приходилось поворачиваться всем телом, как бы некой жабе, худой и в полосатой пижаме.

— Согласен. Бардак он и есть бардак, — отвечал всегда серьезный Захар. — Но, вишь…

— Никаких вишь! Какой из этого всего напрашивается вывод, товарищи? — Явлинский повернулся к Илье; ложе под его задом протяжно скрипнуло. — Нужно всеми силами оберегать эту целостность! Вот что. Остальное возникнет само собой, как росток из семени. Должно быть, конечно, некое право народа на самоопределение, не спорю, но… — тезис прозвучал как-то грустно, будто «самоопределение» это было срамной болезнью. — Главное, разъяснить ему, народу, который в массе своей дремуч, что так, совместно и по одним правилам всем будет лучше жить. Иной раз, может, и подтолкнуть, поднаддать. Если, например…

— А весь мир? — перебил Явлинского машинист, откладывая кроссворд.

— Что — весь мир? — не понял тот, сбитый с толку.

— Весь мир… ну, так можно сделать?

— Вы, Захар, тысячу раз правы! — просветлел Явлинский, готовый, кажется, обнять машиниста, не мешай ему гипсовая кираса. — Конечно, можно! В этом-то вся идея мирового коммунизма. Ми-ро-во-го, — повторил он по слогам, но уже поворачиваться не стал, видимо, утомившись. — В отличие от капитализма. Вы слышали хоть раз про мировой капитализм? Нет. И не услышите! Потому что у капиталистов каждый сам за себя. Капитализм в основании своем содержит зерно распада, и распадется он, поверьте мне, очень и очень скоро. Все говорит об этом, все последние новости.

У не выспавшегося Илья, зараженного цинизмом «нулевых», щемило под ложечкой от этой муры. «Покрутился бы ты на «черкизоне», кухонный романтик, со своими последними новостями, оттопыривая «крыше» по полкуска…». Но Илья благоразумно промолчал и даже кивнул в поддержку, чем весьма ободрил оратора.

— А столица тогда где будет? — терзал инженера Захар — носитель конкретных взглядов на жизнь.

— В Москве, конечно!

— А если они не захотят?

— Кто?! — Явлинский по капле выходил из себя.

— Ну те… что в других странах живут.

— Так страна-то, в том и суть, товарищ Кудрин, будет тогда одна — СССР! Только на весь мир — СССР. Это же ясно, как день! Плохо, что вы не понимаете. Это ставит вас лично в очень невыгодное исторически положение.

Захар задумался, глядя в стену, и Явлинский облегченно вздохнул, весьма довольный собой, как миссионер, убедивший папуаса идти в христианство. Но мысль машиниста, рассудившего в благовременье, приняла неожиданный оборот:

— Это к нам в Москву всякого понаедет? — спросил он серьезным тоном, явно не в восторге от идеи устроить мировую столицу прямо тут — у больничных стен.