Ведьмин ключ

Глава 6

С первым фабричным гудком вставали мать с отцом, а попозже будили Котьку. Он быстро выхлёбывал суп и бежал через посёлок к проходной. Тут, в толпе рабочих, шагающих в затылок друг другу мимо вахтёра с брезентовой кобурой на ремне, его заставал второй гудок. С третьим, самым коротким, он уже стучал молотком, сколачивая боковины фанерных ящиков.

Работа была немудрёной: клал на чугунную плиту четыре деревянных рейки, сверху фанерный лист, вколачивал восемь гвоздей – и боковина готова. В стопку её и начинай новую. Только набив руку на боковине, можно было ждать перевода на самый ответственный участок цеха – сколачивать из боковин ящики. Тут и паёк был получше, и зарабатывали побольше. Здесь была вершина квалификации ящичного цеха.

А пока Котька бегал с тележкой, подвозил к своему верстаку фанеру, рейки, изворачивался, чтобы вырвать у кладовщика нормальных заводских гвоздей, а не проволочную или листовую сечку. Такие гвозди звали гнутиками. Они с одного удара редко входили в дерево, изгибались кольцом, их приходилось вытаскивать гвоздями, время шло, а дело стояло. Ящечники, взрослые парни, ругались, требовали боковин. Парнишки спешили, кровянили пальцы о заусенцы сечки, суетились, выли от боли, шмякнув молотком по руке.

Зато когда получали от кладовщика нормальные гвозди – работа кипела. За перевыполнение плана сбойщику давали лишний килограмм хороших. Их припрятывали на чёрный день. У каждого была своя заначка, тайная, хорошо сберегаемая.

Через два месяца работы Капа сказала:

– Давай, Костя, на ящики становись. Двух парней в армию взяли, так что – давай. И Васю Чифунова поставлю. А боковинки мелкота осваивать начнёт. Пятерых к нам из детдома прислали.

В этот первый день на полной сбойке Котька к концу смены сколотил тридцать ящиков. Не сильно отстал и Ходя, всего на пять штук.

– Нормально, ребятки, дело пойдёт, – похвалила их Капа. Её место тут же в цехе, за столом, в самом углу. Сидит, поглядывает на свою «гвардию», как она называла парнишек, что-то пишет в журнале, а то уйдёт, поругается из-за задержки пиломатериалов, вернётся не в духе, но на своей «гвардии» злость никогда не срывала. Свернёт длинную папиросину и молча сидит, дымит.

До войны, после семилетки, Капа училась в двухгодичном техникуме, вернулась мастером и работала хорошо. Потом пошли личные и производственные неурядицы, её сняли с должности мастера и направили в коробочный цех. Выправилась, вернули в ящично-распиловочный. Теперь над её столом всегда красный флажок – передовик. И ещё она отвечает за столярный цех, недавно организованный. Работали в нём женщины и старики, делали крепкие, на шипах, ящики для мин, гранат, да ещё какие-то длинные, узкие «гробы» на металлических застёжках. Поговаривали – под снаряды для «катюш».

Утром, как только Котька входил в цех, сразу глядел в сторону стола и встречался с Капиным взглядом. Она кивала ему, и он по её взгляду, по улыбке определял, как и что. Если глаза весёлые – получала письмо, если просто кивнёт, а сама вроде мимо смотрит – не было весточки, переживает. И сам он весь день тревожится: домой, уж какой день, письма от Кости нет, мать извелась совсем. И у Капы подходить спрашивать не надо – и так всё понятно, не получала. Надо ждать, напишет. Он не очень-то любит письмами баловать, не то что Серёжа. Этот шлёт их регулярно, за него и тревоги меньше.

Но как ни переживай, а дело стоять не должно. К обеду половину нормы Котька сделал. Как только заревел гудок, сзывая рабочих в столовку, он сунул молоток за пояс, как все делали, чтоб не спёрли инструмент, к которому привыкла рука, и пошёл обедать.

Столовка была на территории фабрики и кормила только рабочих. Раньше других, до гудка, посланный мальчишка-подсобник уже занял очередь у раздаточного окошка. Раздатчица брала талоны, пересчитывала и начинала метать на залитый оплесками подоконник красные глиняные миски, доверху наполненные супом.

– Одна!.. Две!.. Три! – считала она, мелькая потным лицом в окошке. Очередь шумит, раздатчица подгоняет, просит есть побыстрее – мисок не хватает. А как побыстрее – суп из кислой-прекислой капусты, только что с плиты.

Управились с первым – и с этими же мисками за вторым, вне очереди. Сегодня гороховая размазня, но тоже горячая. Дунешь на неё – матовой корочкой подёрнется, и корочку эту ложкой сгребаешь – и в рот. Сытная пища. Это не пюре из картошки, почему-то всегда мороженой, после неё голод через час даёт знать о себе. А горох сытость в брюхе долго держит, знай помахивай молоточком.

После второго – чай. Этого пей сколько хочешь, он в бачках стоит, сушёной морковью запаренный, даже чуть сластит.

В столовой шум ровный, как в улье, кто что говорит – не поймёшь. И парно, и дух кислый. Отобедали – на улицу. Время ещё есть, закурили, кто курит, сидят на лавочке вокруг бочки, в землю вкопанной, дым коромыслом. Мужики анекдоты про Гитлера с Геббельсом рассказывают, а парнишки своим заняты, в чику играют, в пристенок. Котька тоже стучал битой по искорёженным пятакам, а сам поглядывал, не покажется ли Вика. Наконец она вышла с двумя подружками. Они втроём работали в теплице, которую соорудили Осип Иванович с Удодовым.

После гибели сыновей Филипп Семёнович жил один: Любава не могла находиться в доме, из которого ушли и никогда не вернутся её дети. Уехала к сестре под Читу. Филипп Семёнович не покинул посёлок, да и захотел бы – не отпустили с производства. Он среди знакомых людей своё горе мыкал, так оно легче, но в доме своём тоже не жил, ночевал и дневал в теплице или у Костроминых. Они с Осипом Ивановичем не подкачали: уже в начале июня в столовую стала поступать диковинная редиска – длинная, белая и сочная. Его выдавали через день по штуке на рабочего. Редиска была огромной, граммов по двести, сорта необыкновенного, из заморских краёв. И она ведь остановила начавшуюся было цингу. А теперь на очереди были огурцы, а там и помидоры.

Времени до начала работы немного оставалось, и Котька пошёл следом за девчонками. Вика как знала, что он пойдёт следом, остановилась и поджидала его. Девчонки, удаляясь, хихикали.

– Что им, смешинка в рот попала? – спросил Котька. – Привет.